|
Глава 1.
НАД ТРУБЕЖЕМ
Стр. 7
В Переяславле-Рязанском лето этого года выпало жаркое и сухое. Как и следовало по сенатскому указу, огни в домах по вечерам не зажигались. И когда в небе потухали красные языки заката, покосившиеся башни кремля и тесно застроенные слободы чернели на зеленоватом небе, словно груда головешек на только что потушенном пожарище. Две речки – Трубеж и Лыбедь, образуя около кремля крутую петлю, сливались и бежали, радуясь встрече, к самой Оке.
Надвигалась смирная июньская ночь. На торгу, за Лыбедью, давно утих скрип возов и шум многоголосого говора. С воеводского двора пристава, закрывая ворота, согнали последних, самых упорных просителей. Тяжелый замок, величиной с добрый калач, повис на двери приказной избы. На улицу, точно разноцветные бусы, высыпали в своих синих, зеленых и рыжих кафтанах направлявшиеся по домам писчики и подьячие.
В омывавшем Владычную слободу Трубеже уже плавали одинокие ранние звезды. Раздавалось первое постукивание колотушки ночного сторожа около архиерейского Богородичного дома. В наступившей тишине эта колотушка звучала так четко и звонко, будто по дубовому Глебовскому мосту, перекинутому через сухой ров, проезжал запоздалый всадник.
Во Владычной слободе, у Трубежа, там, где речка делала крутой изгиб, в этот вечер можно было приметить троих людей, сидевших под обрывом мреди репища. Это были подьячий воеводской канцелярии Григорий Сполошин, учитель цифири Степан Петров – Вострая Сабля и двенадцатилетний сын портного мастера Мотька.
В темноте, под кустами, слышался легкий звон и бормотание струй, неустанно подмывавших берег. Изредка доносился осторожный всплеск, словно кто-то невидимый входил в воду. Вслед за тем неизменно звучал боязливый шепот Мотьки:
- Шишига, дяденька! Их тут – прорва. Намедни, говорят, у рыбаков все сети запутали.
Мотька невольно придвигался ближе к подьячему. Знакомая теплая ладонь успокоительно ложилась на его плечо.
- Шишига есть мечтание темного ума, - раздавался приглушенный голос. – это выхухоль на промысел выходит.
Подьячий в расшитой рубахе и коротких штанах сидел на траве, рассеянно поглядывая на небо. Он снял с себя башмаки, и из дыр его грубых толстых чулок смутно белели крепкие пальцы. Учитель цифири озабоченно возился в темноте над чем-то лежавшим на земле и завернутым в холстину.
- Ты слушай, малец, что значит книга и книжное научение! – продолжал между тем Сполошин. – Слушай называемое «последнее книгам целование».
Он помолчал немного и потом нараспев заговорил:
Книги мною многажды носимы грядите,
Свет очию моею от меня идите.
Вы богатство, вы слава мне велика,
Вы рай любви, радость и сладость колика.
Но более жить с вами (ох, тяжкое горе!)
Запрещает час смертный и горьких слез море.
Оуже мне вечным слепнут очеса сном смерти,
Нектому дерзну к вам рук моих простерти...
Он читал, и над Трубежом, точно прислушиваясь к его голосу, еще гуще никла тишина. Давно уже оборвала свой стук колотушка. Было слышно, как ветер шевелил стебли репейника да как с присвистом сопел учитель цифири.
- Это ваши вирши, дяденька? – благоговейно осведомился Мотька.
- Нет, малой, не мои, а любителя книжной науки Стефана Яворского, что в нашем Архангельском соборе погребен. Науки дают человеку силу Самсонову и изгоняют из сердца страх.
- Изгоняют, да не из всякого! – вздохнул в это время учитель Вострая Сабля. Он поднялся на ноги, оторвавшись наконец от предмета, лежавшего на траве. Тотчас же стало видно, какое у учителя было длинное и тощее тело. – И Стефан Яворский дух имел смутный и перед врагами своими в страхе обретался. А нам, слабым людям, в осторожке жить сам разум велит.
- Ну, уж ты, Петрович, своей тени боишься, - сказал Сполошин. – Наладил, что ль, дело-то?
- Наладил! – ответил учитель, снова нагибаясь над предметом, скрывавшимся под холстиной.
А Мотька все с тем же благоговением спросил:
- В вы, дяденька, ничего не боитесь?
- Ничего, ниже суеверных мечтаний! – произнес низкий и хрипловатый голос Сполошина.
- А бога?
- Ну, бога, конечно, трепещу… природу же им созданную, вопрошаю. Беседы разумные с одной ею веду.
Мотька, потрясенный таким дерзновением, застыл перед подъячим с открытым ртом. Он глядел на белевшие сквозь дыры чулок огромные пальцы Сполошина. Они наводили на него грустные мысли.
- Вас в срубе сожгут, дяденька, - сказал он наконец таким тоном, которым одновременно выражались и житейская уверенность и сочувственное огорчение.
Сполошин равнодушно согласился:
- Устами младенцев глаголет истина, хотя иногда и не радостная.
- Под беседами разумными разумеем мы проникновение в глубь естества, - не вполне уверенно пояснил учитель цифири, с опаской посмотрев на Мотьку. – Ты молчи, молчи о сем перед людьми, - забормотал он. – Люди злоязычны и исполнены ненависти к знанию. Не болтай смотри, в то тут невесть что подумают.
Мотька только сейчас понял, что учитель сомневается в его верности. Он вскочил с дерюжки и с размаху положил на себя широкий крест.
- Да батюшка, Степан Петрович! – воскликнул он. – Да чтоб мне лопнуть! Да пусть жилы из меня вытянут – ничего не скажу.
- Смотри, смотри, Матвей!.. А то нынче, дело такое… с одного слова люди пропадают. Вон каменных дел подмастерье в Тайную канцелярию угодил за то, что государыню нашу без титла назвал. «Я, говорит, Анне Ивановне на хозяина пожалуюсь». А хозяин-то его на слове и словил: «Какая, говорит, Анна Ивановна, теща тебе, что ли? А ежели государыню нашу великую Анну Иоанновну разумеешь, то как смеешь без титла называть?»
Учитель Вострая Сабля озадаченно смолк и почесал в затылке, как будто этот вопрос был задан ему самому. Несмотря на свое воинственное прозвание, он не отличался большой храбростью и с тех пор, как был прислан в рязанскую школу из главной артиллерии, находился в состоянии непрестанной тревоги.
Судьба встретила его здесь неласково. Не успел он приехать и начать занятия цифирью с поповскими детьми, как школа была занята розыскной канцелярией генерал-майора Грекова. Греков наехал для производства дознания по доносу распопа Ивана Федорова на рязанского епископа Гавриила Бужинского.
Сам епископ жил в Москве. Генерал-майор Греков был врагом всякой поспешности и расположился в архиерейском доме так крепко, как если бы никогда не собирался его покинуть. Когда ученики съехались после каникул, школа была занята канцеляристами, писцами и копиистами. Генерал сказал Вострой Сабле, что ученье не волк, в лес не убежит, и что есть на свете дела поважнее арифметики.
Вот уже два года, как школа была закрыта. Ученики давно разъехались по домам, жалованья учителям не платили. И Вострая Сабля, как и другие учителя, находился на крайней ступени нищеты и унижения.
Прошлым летом он пытался промышлять тем, что писал на торгу жалобы и челобитные. Но площадные подьячие подкупили нескольких молодцов, и те так однажды отделали Вострую Саблю, что учитель вспоминал о писцовых делах со страхом.
Хибарка, в которой он жил, походила на галочье гнездо. Здесь разом пищало, визжало и разевало рты столько птенцов, что прокормить их едва ли смог бы и более удачливый отец. А тут еще то корова падет, то жена заболеет, то земляная блоха брюкву съест. Положение было – хуже не придумаешь. Но так как учитель цифири знал, что нет такого числа, меньше которого нельзя помыслить, то он ожидал от мысли лишь дальнейшего умаления.
Глава 2.
ТЕ ЖЕ И ЛУКАШКА
Обновлено:
16 августа 2019 г.
|
