|
Луи Арагон (Louis Aragon, 1987). Один из крупнейших современных писателей Франции; поэт, романист, публицист и литературовед, автор серии романов «Реальный мир» («Le Monde reel», состоящей из десяти книг: «Базельские колокола» («Les Cloches ‘de Bale», 1934), «Фешенебельные кварталы» («Les Beaux Quartiers», 1936), «Пассажиры империала» («Les Voyageurs de l’Imperiale», 1939), «Орельен» («Aurelien», 1944), и шесть книг «Коммунистов» («Les Communistes», 1949-1951). Кроме этого цикла, Арагон написал роман «Страстная неделя» («La Semaine Sainte», 1959).
Из поэтического творчества Арагона наиболее известны стихи, вошедшие в сборники «Рана в сердце» («Le Creve-coeur», 1941), «Глаза Эльзы» («Les Yeux d’Elsa», 1942), «Французская заря» («La Diane francaise», 1945), «Мои караваны» («Mes Caravanes», 1954), поэмы «Паноптикум» («Le Musee Grevin», 1943), «Глаза и память» («Les Yeux et la Memoire», 1955), «Неоконченный роман» («Le Roman inacheve», 1956), «Эльза» («Elsa», 1959).
Публикуемая новелла «Римского права больше не существует» («Le droit romain n’est plus») напечатана в сборнике «Рабство и величие французов» («Servitude et Grandeur des Francais», 1945).
Из антологии
Рассказы французских писателей
Перевод В. Чешихиной и М. Рожицыной-Гандэ
Стр. 7
РИМСКОГО ПРАВА БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ
Ах, как скучно девушке моего стиля в этом маленьком французском городке, тут не на что посмотреть, нечего купить, мужчины – низкорослые и черномазые, а торговцы так рабски угодливы, что того и гляди изобьешь их! Послушать музыку здесь негде! О нашем гарнизоне и говорить нечего: эти силезцы невозможно грубы, неповоротливы, тупы. Ухаживают все они на один манер. Пока здесь была Пюпхен, все-таки жилось веселее, она читала мне свои письма; не скажу, что она была гениальной девушкой, но она в меру язвительна, здорово говорит о мужчинах, а то, что нас всегда видели вместе, придавало нам особый стиль.
Одно время в Центральном отеле жили итальянцы. У них красивые глаза. Но кончили молодцы плохо. Всех до одного увели под конвоем, причем на сотню итальянцев едва ли приходилось по одному нашему солдату. Какой у них был вид! Жалкий-прежалкий.
Конечно, здесь есть спортивный магазин, и в нем можно пока доставать свитеры из хорошей шерсти. Но это не мой стиль. Десять штук я послала Клерхен. Свитеры совсем не идут ей – меньше, чем мне. Она написала, что я прелесть. Еще бы ей не благодарить. Ведь это чудные подарки. Местное население очень нуждается в этих вещах и, конечно, набросилось бы на них. Если бы только была возможность покупать, но ведь для этого французам нужны какие-то талоны, единицы, не знаю толком. Здесь все одеты бедно, в старые, заштопанные вещи. Женщины вовсе не так элегантны, как нас уверяли. Даже не красивы. Худышки. Многим силезцам это по вкусу. Конечно, это в их стиле.
Рядом с «Золотым колоколом» на площади есть кафе Дофиндуа, все белое, в стиле Трианон. Лучшего нет, и я пью здесь кофе, перед тем, как идти на службу. Кофе – совсем не мокко! Да и кафе – не лучше! Хотелось бы оркестра, вальсов. Здесь все мрачно: городок, посетители, знакомые друг с другом, местная золотая молодежь – два-три юнца, которые делают вид, будто они заинтересованы подкрашенными перезрелыми дамами, женами местных чиновников. Боже мой, все это обыденно до тошноты. Как это говорится здесь? Мещанство, да, да, мещанство. А Буби пишет мне с русского фронта, что он предпочел бы находиться здесь! Он не знает, о чем говорит.
Здесь только один хорошо воспитанный человек – это офицер гестапо, обер-лейтенант, и у него такие профессиональные глаза! Человек начитанный. Он дал мне французский роман, не помню заглавия… Автор – какой-то известный писатель, наш друг. Я ничего не поняла. А я ведь жила в Швейцарии. Обер-лейтенант сказал мне: «Вот свинство, правда?» Ведь он говорит по-французски совсем как француз. Я с ним не согласна. У меня свое мнение о том, что такое настоящее свинство. Французы никогда ничего не говорят прямо. А мне нужно, чтобы со мной были совершенно непосредственны. Это мой стиль. Разумеется, не как силезцы. Силезцам только и проявлять бы непосредственность! Но обер-лейтенант… Я, должно быть, не в его стиле. И к тому же он так занят: его специальность – евреи. Где он их только не находит! Можно подумать, что он родит их. Но он же их и убивает.
Нас шестнадцать девушек. Мы живем в отеле «Метрополь», в смешном маленьком отеле, на самом верху. Похоже скорей на пансион. По вечерам мы слушаем радио… Вместе принимаем душ, растираем друг друга жесткой перчаткой. Я вышла из возраста пансионерки. Из наших девушек только Пюпхен была славная. Она в Париже. Ничего мне не пишет. Веселится, должно быть. Когда я думаю, что кому-то весело, мне становится так скучно. Ах, как я тогда скучаю!
В течение всего дня только один приятный момент – заседание трибунала. С тех пор, как я секретарь майора фон Лютвиц-Рандау, три раза в неделю я присутствую на заседаниях трибунала. Майор – военный судья. Жаль, что он уже не молод. Я предпочитаю молодых людей. Майор не очень интересен, но в трибунале видишь много людей – таких в другом месте не увидишь. Французы, коммунисты, преступники. И наши солдаты тоже, если они в чем-нибудь попались, дезертиры. Это любопытно – дезертиров я ненавижу, но они меня интересуют. Один раз судили эсэсовца за то, что он спал с еврейкой. С еврейкой, да еще, говорит, с полного ее согласия. О, это было очень, очень занятно. Он хуже, чем дезертир!
Разумеется, майор фон Лютвиц-Рандау ухаживает за мной. Ему не хватает непосредственности. Чудак! Он стесняется. Ему не хочется, чтобы об этом узнали. А я… плевать мне, если узнают. Хорошо, что он не такой, как наши солдафоны силезцы, но не мешало бы ему быть чуточку погрубее. Жаль, что он уже не молод. И лицо у него такое бесцветное, светлые волосы потемнели, поредели у висков, как это бывает годам к сорока, морщинки около глаз. Должно быть, он порочен. Французский язык знает хуже, чем обер-лейтенант из гестапо, и довольно часто он спрашивает у меня, как по-французски… ну, какое-нибудь обыкновенное слово, непременно самое обыкновенное слово. Меня всегда подмывает подсказать ему похабное слово. Итальянцы научили меня похабным словам. Вот если бы он произнес их вслух на заседании трибунала!.. Разумеется, я не могу этого сделать, нет. Ведь я в партии. Я член партии нацистов. Об этом нельзя забывать. В майоре я не очень уверена. Эти аристократы не в состоянии понять ни нашего социализма, ни нашего фюрера. Я никак не решу, можно ли допускать ухаживание майора Лютвиц-Рандау. Напишу-ка Буби, спрошу его мнение. Он способен из-за этого броситься под пули большевиков. Бедненький Буби! Нет, я не хочу, чтобы его убили. Это придало бы ему пикантность. А то он слишком симметричен. Это чересчур. Достаточно, если ему оторвет ногу. Мне скучно с таким безупречным красавцем. Ах, Буби, он такой непосредственный, по крайней мере хоть он. Он прислал мне из Одессы шикарные вещи. У него бездна вкуса, надо отдать ему справедливость. Но, пожалуй, недостает воображения. В сущности, мне нужен кто-то – не совсем Буби, не совсем Пюпхен. А мне подвернулся господин фон Лютвиц-Рандау… Это просто дико! Но мне так скучно.
Не стану спрашивать мнения Буби. Я позволю майору ухаживать за мной. Нужно выучить его непосредственности. Женщина имеет право любить грубоватость. Без этого на кой черт мужчины? Мне скучно. Надоели силезцы, надоела Франция, и Пюпхен не пишет из Парижа. Ну и жизнь! Хоть бы немного музыки…
Не могу же я в самом деле убивать все свое свободное время в парикмахерской, хотя мне льют там на голову все, что у них еще осталось из дорогих снадобий, и освежают лицо вибрационным массажем при помощи приборов, кремов и пальцев армянина-массажиста. Ах, почему нет музыки! Нет музыки, хоть тресни! Попробуем майора. У него все же есть какой-то стиль. В конце концов почтенный возраст невыносим лишь у женщин. Но у мужчины… стоит только закрыть глаза.
Огромное здание, в котором помещается немецкий военный трибунал, ни с чем не гармонирует – ни с тем, что в нем происходит, ни с веком, ни с городом. Это старинный дом, историю которого автор не в состоянии рассказать, не имея Бедекера под рукой. Дом мрачный, высокий, и улицы вокруг него кажутся уже, чем на самом деле. На почерневших стенах – белые потеки от дождей, весь дом испещрен темными пятнами и трещинами. Фасад украшен скульптурными изображениями, которые когда-то, несомненно, имели символическое значение, - какие-то Цереры, Юноны из серого камня, Геркулесы или сатиры и груды огромных плодов в корзинах. Это подавляет все, что находится вокруг. Нагромождение каменных перекрытий свидетельствует о пережитках средневековья в этом Ренессансе, о местной традиции, более сильной, чем итальянские архитекторы. Под выступающей кровлей – гнезда. Пустые гнезда, из которых никогда на памяти людей не вылетали птицы.
Обновлено:
24.1.2018 г.
(2.10.2019)
|
