|
Часть первая
Глава IV.
ОЛЬГА ЛИШИНСКАЯ
Стр. 33
В одном из великолепных домов в городе, выходящем на Приморский бульвар, весь бельэтаж был занят Ольгой Лишинской; все комнаты его, а в особенности будуар, носили на себе отпечаток вкуса, богатства и изящества; стены будуара были обиты бледно-розовую шелковою материей; на окнах висели тонкие дорогие занавеси с розовым отливом; на дверях тяжелые портьеры под цвет обоев спускались живописными складками; пол, застланный пушистым ковром, был уставлен диванчиками, кушетками и цветами в саксонском фарфоре; разные редкости и безделушки небрежно расположены были на мраморном камине и туалете; вся комната отражала розовый отлив и была пропитана приятным ароматом духов.
Сама Лишинская полулежала в длинном кресле, протянув на подушку маленькие ножки, обутые в шитые золотые туфли; в белом кружевном пеньюаре она была обаятельно хороша. На столике подле нее лежал модный журнал, который она небрежно просматривала; ее большие карие глаза, опушенные длинными черными ресницами, по временам посматривали на дверь.
Пробило ровно три часа за полдень, когда тяжелая портьера в будуаре раскрылась и в комнату вошел известный уже нам граф Брендостели.
Увидя его, Ольга Лишинская бросилась ему навстречу; радость, счастье, упоение были видимы в этой двадцатидвухлетней прекрасной женщине, бежавшей навстречу к тому, кто был для нее дороже всего на свете, кто медленною отравою любви доставлял ей столько блаженства и, наконец, кто одним полусловом, одним взглядом, подчинял всецело все ее существо своей непреклонной воле. Страстная любовь Ольги не имела границ, а вместе с нею и ужасная ревность душила молодую красавицу; подозрение Ольги в измене графа и зловещие слова капуцина не давали ей покоя; желание разубедиться в них и тем успокоить оскорбленное свое самолюбие было главным стремлением Лишинской.
- Похвали меня, мой друг, за аккуратность, - сказал граф, обнимая Ольгу и показывая на часы, - я торопился к тебе, а более всего не хотел встретиться ни с кем в твоей гостиной.
- Посмотрим, как ты исполняешь свое слово. Сядем же, что мы стоим? – предложила Лишинская, подводя графа к канапе. – Ну, Эммануил, начинай рассказывать, где был, что видел, а затем объясни обещанное.
- Все скажу, моя милая, только с одним непременным условием – не сердиться преждевременно и выслушать меня до конца.
- Не даю слова, - отвечала Ольга, - разве я могу ручаться за свое нравственное состояние вперед? Разумеется, постараюсь быть, насколько сумею, сдержаннее.
- Ну, слушай же, мой друг: я только что был у Даво и, вообрази, против всякого ожидания, он наотрез отказал мне в руке дочери, ссылаясь на ее молодость и на обещание, давно им данное Мартаци.
- Так вот твоя тайна, которую ты так тщательно скрывал! – воскликнула Лишинская вспыхнув. – Мне одно только странно, что ты имеешь смелость, нет, впрочем, не смелость, а наглость говорить об этих вещах и так равнодушно той женщине, которая…
- Постой, постой, милая Ольга, не горячись и не вдруг высказывай, - перебил ее граф, - прежде выслушай до конца, а потом разбирай мой поступок.
- Да что же слушать еще, - отвечала с горечью Ольга, - ведь ты сам сознаешься, что домогался руки Марии? Да? Следовательно, факт измены совершился, отрицать его нельзя? Что же дальше может быть утешительного для меня, и есть ли какая-нибудь возможность тебе оправдаться предо мною?
- В жизни сталкиваешься с разными обстоятельствами, - сказал граф, - положение человека бывает иногда так тяжело от этих обстоятельств, что невольно приносишь в жертву всякое чувство, всякую привязанность, но заметь, только по видимости; маска во многих случаях неизбежна и необходима; ставить в упрек такое лицемерие нельзя. Так и в деле моего домогательства руки Марии. Я объясню тебе все, мой друг, но предварительно предложу один весьма простой вопрос: неужели в твою головку могла запасть мысль, что я могу променять Марию Даво на прелестную женщину, составляющую для меня мою гордость, радость и все счастье?
- Все это фразы и фразы, - возразила Ольга.
- Нет, не фразы а неподдельное чувство и искренние слова. Если бы я обманывал тебя и действительно домогался руки Марии из любви к ней, то что заставило бы меня стесняться пред тобою и, наконец, почему бы мне прямо не сказать, что я разлюбил тебя? Не фразы, мой друг, а иная цель, иные стремления руководили мною в деле, против которого ты так возбуждена. Да и теперь я не считаю нужным скрывать дальнейших своих действий по этому делу и говорю, что раз задавшись каким-нибудь планом, никогда не остановлюсь перед таким пустым препятствием, как отказ отца.
- Что же ты намерен делать? – спросила испуганная Лишинская.
- Жениться на Марии Даво, - отвечал невозмутимо граф.
- Жениться? Да каким же это образом, когда от отца получен отказ, а Мария расположена к Мартаци?
- Очень простым, - сказал граф, - Мария будет похищена, и я с нею обвенчаюсь, а там дальше, само собой разумеющееся, отец посердится да и помилует своих детей, ознаменовав свою милость двухмиллионным состоянием.
- Наконец-то договорился, - с негодованием ответила Лишинская, - двухмиллионное состояние играет здесь главную роль; очень, очень честно! Надейся после того на вас, верь вашим клятвам, обещаниям и чувствам, которые оскверняют все человеческое, все святое. Я ли не жертвовала для вас своею репутацией и общественным положением? Я ли не переносила гнев и чуть ли не презрение мужа? Не вы ли отец моего ребенка? Наконец, не я ли пожертвовала своим материальным состоянием, которое удвоилось бы, если бы не зародилась во мне любовь к такому чудовищу, как вы?
- Клянусь, Ольга, всем существом своим, - уверял граф, - клянусь всем дорогим для меня на свете, клянусь дочерью нашей, что я никогда не изменял тебе и не изменю. Будь благоразумна, рассуди хорошенько, возьми в соображение то обстоятельство, что состояние мое принимает чрезвычайно плохой вид; надобно выйти из этого неприятного положения, а выход только один – взять состояние у Даво. Что же касается Марии, то после женитьбы она поедет путешествовать и…
- Нет! Ты не женишься на Марии, - перебила Ольга графа с большим негодованием, - это было бы бесчеловечно, мерзко, низко, я бы перестала уважать себя и сумела бы презирать тебя.
При этом большие глаза Лишинской наполнились слезами и особенно заискрились, лицо омрачилось неподдельной грустью, она, судорожно сжав в своей руке веер, швырнула его на ковер и привстала с канапе грозная, как укор совести, величественная, как девственная природа.
Брендостели с содроганием отступил от этой женщины на несколько шагов; отчаяние Ольги шевельнуло в нем чувство совести и болезненно отозвалось в сердце.
«Бедная женщина», - думал он, - я не стою любви такого чистого, прелестного создания; рок увлекает меня, путь, избранный мною, неизменим, свернуть с него теперь уже трудно. Да! Новая невинная жертва! Сердечность, сострадание – не есть ли это малодушие, присущее женщине, а не такой натуре как моя? Нет! Отступать нельзя», - проговорил граф едва слышно, причем лицо его мало-помалу начало принимать обычный вид. Задуманный план не выходил у него из головы; план этот составлял всю цель его жизни.
Лишинская между тем в изнеможении упала в кресло, слезы обильным потоком лились из ее глаз, самолюбие и честь ее до того были оскорблены, унижены, что она не находила слов выразить их человеку, которому давно отдана была всею душою.
«Ольга прелестная женщина, - продолжал размышлять граф, - она с честным направлением, сильно любит меня, да и я привязался к ней, но разве есть какая-нибудь жертва, перед которой я бы остановился? Так или иначе, а дочь Даво будет похищена, разве любовь Лишинской может остановить меня в задуманном предприятии! Успокоить, утешить следует Ольгу, но отказаться от плана… Никогда!»
В силу такого соображения Брендостели решился лицемерно уверять Ольгу в неизменной любви, винил материальные обстоятельства, заставившие его домогаться руки Марии, просил у Ольги прощения в своем необдуманном поступке и затем торжественно дал клятву, что он не только отменяет план похищения, но даже не решится на какое бы то ни было домогательство руки Марии.
- Залогом верности моих слов, - продолжал граф Брендостели, - да послужит клятва моя; я клянусь прахом нашей дочери Софьи, которая хоть и умерла, но должна теснее скрепить наши отношения. Если я до сих пор не муж твой, то это не моя вина. Ты, Ольга, не раз отказывалась от моих настояний. Но об этом не будем говорить теперь, а лучше помиримся, забудем маленькую распрю, и пусть пойдет наша жизнь безмятежно, как шла в течение пяти лет.
Много ли нужно было уверений для такой пылкой и неудержимой натуры, какова была Лишинская? Эммануил успел успокоить ее, восторженное состояние Ольги не имело границ, она, прильнув к груди графа, плакала; слезы эти были слезами радости, они облегчали ее душу от накопившейся горечи. Теперь она опять всецело делалась обладательницей его, обладательницей того идола, которому поклонялась и в котором видела всю отраду своих дней.
- Ну хорошо, Эммануил, я тебе верю, ты успокоил меня, но помни, что малейшая измена сделает тебя и клятвопреступником и человеком, не имеющим ни совести, ни чести.
- Милая Ольга, будущность покажет, насколько верен я своему слову. Радуюсь, что ты успокоилась и наши отношения, следовательно, останутся прежние. Постараюсь впредь быть осмотрительнее в своих действиях и по возможности отстранять от тебя малейшее беспокойство.
Разговор в таком роде длился меду Ольгой Лишинской и графом Брендостели в течение нескольких часов, и наступили уже сумерки, когда граф оставил будуар Ольги, совершенно успокоив ее в будущем своем поведении.
Сбежав с лестницы и приказав своему экипажу ехать домой, Брендостели направился к квартире пешком.
«Я дал ей обещание не иметь никаких домогательств к Марии, - размышлял дорогой граф, - дал это слово, чтобы она не помешала мне в моем предприятии, а между тем не дальше как завтра Мария будет похищена, о чем уже и сделано распоряжение, отмена которого была бы равносильна уничтожению того предприятия, которое задумано мною с детских лет. Но что будет после похищения? Разумеется, Лишинская опять будет сумасшествовать, упрекать и проч. И проч. Ну, да я сумею успокоить ее. Натура у Ольги мягкая, она привязана ко мне так, что трудно встретить в жизни такую горячую привязанность и такое удивительное постоянство. Выдавать меня перед обществом она, вероятно, не решится, это значило бы не жалеть своей репутации, которая составляет ее слабую струнку. Покричит, побеснуется и в конце концов смирится, в особенности когда узнает, что в похищении мною руководила не любовь, а что-то другое, какое-то иное обстоятельство, открыть которое она сильно пожелает, да при этом желании и останется. Ну, а если начнет кричать и не пожалеет своей репутации, тогда пусть извинит: моя привязанность исчезнет тот час же, и я по чувству самосохранения должен буду принять такие меры, которые остановят ее вопли навсегда. Если я не пожалел нашего ребенка, отдав его в первый год рождения в посторонние руки и сказав Ольге, что дочь наша умерла, то остановлюсь ли я перед Лишинской? Да! Бедный ребенок! Ему уже пять лет. Признаюсь, у меня сжимается сердце, когда я вижу эту прелестную девочку, сопровождающую одного из главных моих агентов – нищего Дакка. Не сказать Ольге о смерти ребенка было нельзя, потому что не только обнаружилась бы наша связь, но, пожалуй, Ольга возымела бы на меня более сильные права и эта интимная связь должна была бы скрепиться браком. А мне ли думать о женитьбе, мне, избравшему совершенно другой путь в жизни? До тех пор, пока я не выполню своей задачи, до тех пор, пока предприятие мое не будет выполнено, думать о семейной жизни мне нельзя».
Рассуждения графа были прерваны встречей его с высоким, закутанным в плащ человеком, в котором он узнал своего агента Клепо.
- Встреча очень кстати, - сказал граф, - о завтрашнем распоряжении ты, вероятно, уже знаешь. Подробную инструкцию получили от меня Джак и Свидерс, которым еще раз скажи, что все дело должно состоять в похищении дочери Даво. Боже сохрани, если будет кровь или кража; Джак и Свидерс поплатятся своей жизнью при малейшем отступлении от инструкции.
Клепо с подобострастием слушал слова графа и шипящим голосом отвечал, что немедленно передаст волю его Дакку и Свидерсу.
Разговор меду этими лицами тем и закончился; вскоре они разошлись в противоположные стороны.
Меду тем с уходом графа в душу Лишинской закралось сомнение и недоверчивость к его словам. Ревность вновь закипела в душе молодой женщины. Она беспокойными шагами стала ходить по комнате, то садясь в кресло, то вставая с него. «Нет! – думала она, - не такой человек Эммануил, чтобы отступить от задуманного плана; не такая у него натура, чтобы быть побежденным. Он меня обманывает. Но будь что будет, а я постараюсь узнать истину и затем, разумеется, разорвать с ним связь. Теперь уже скоро восемь часов, пора идти и употребить какое-нибудь средство к обнаружению замыслов Эммануила, мои подозрения и сообщенные мне капуцином сведения дают повод думать о лицемерии графа; надобно решиться на свидание с капуцином, иначе я ничего не открою. Да, пойду и сию минуту…
Ольга судорожно протянула руку к звонку, металлический звук огласил комнату, драпри раздвинулось, и в будуар вошла изысканно одетая горничная.
- Что прикажете? – спросила она у Лишинской.
- Давайте одеваться, да прежде скажите Якову, что я хочу немного прогуляться, он будет провожать меня, экипаж прислать через полчаса к Греческой церкви.
Горничная скрылась и через минуту возвратилась с платьем.
Не прошло и пяти минут, как Ольга Лишинская, окутанная теплой ротондой, в сопровождении лакея была уже на Екатерининской улице и шла по тротуару, покрытому тонким слоем обледенелого снега.
- Яков, - обратилась она к лакею, - я всегда верила в вашу преданность, надеюсь, она не изменилась. Когда я дам вам знак остановиться, вы отстанете от меня и остановитесь в пятидесяти шагах. Затем, что бы вы не увидели, должно остаться в тайне.
- Сударыня! – отвечал Яков, - вам трудно усомниться в моей преданности, я знаю вас с детства, и, разумеется, ничто не заставит меня изменить вам.
Не доходя до угла Греческой улицы, которая пересекается Екатерининскою, Ольга махнула рукой Якову и пошла уже далее одна. На углу Греческой улицы ее ждал какой-то господин, плотно закутанный в плащ.
- Я давно поджидал вас, сударыня, - прошептал голос, напоминавший Ольге капуцина.
- Ну, вот я и решилась прийти, - отвечала Лишинская, - что же вы скажете мне о графе Брендостели и его видах на Марию?
- Ничего утешительного, - сказал Клепо, - дело решено.
- Как?
- Да, дело решено с утра, - повторил Клепо, - Мария должна быть похищена.
- Но граф раздумал домогаться руки ее! – вскричала Ольга, - он час тому назад был у меня и говорил, что отступает от задуманного плана.
- Тише, тише, сударыня, не забывайте, что здесь улица, есть прохожие, а у прохожих уши. Я видел графа двадцать минут тому назад и повторяю вам, что дело кончено.
- Боже мой! Нельзя ли как-нибудь воспрепятствовать похищению? Вот вам веский кошелек, ради Бога, помогите, обещаю вам вдвое, втрое, вдесятеро, только сделайте так, чтобы Мария не досталась в руки графа.
- Это трудно и очень опасно, - отвечал шипящим голосом Клепо, отстраняя предлагаемый кошелек, - но возможно при одном условии, которое вряд ли вам, сударыня, понравится.
- Какое же условие?
- Совершить похищение Марии, но не отдавать ее в руки графа и сделать так, - продолжал Клепо, - чтобы она пропала без вести.
- О, ужас! – проговорила едва слышно Лишинская, отступая от загадочной личности Клепо. – Нет! Я этого не хочу, вы говорите о преступлении, которое опаснее и хуже в тысячу раз плана Брендостели.
- Успокойтесь, никакого преступления не случится, в чем я ручаюсь, чем хотите. А Мария до поры до времени исчезнет и будет спрятана так, что не только он, но и никто ее не найдет.
Лишинская внимательно слушала и все-таки не могла понять странных слов Клепо.
- Пройдет некоторое время, - продолжал Клепо, - и Мария возвратится к отцу, тогда, верьте мне, Брендостели не будет обращать на нее никакого внимания.
- Как же так скоро изменится желание графа? – спросила Лишинская.
- Вы, сударыня, значит, мало знаете графа Эммануила Брендостели, мало изучили его характер и наклонности: он на первых порах не изменит своему стремлению и во что бы то ни стало будет стараться похитить Марию; никакие препятствия не остановят его, при том положении, которое он занимает в обществе, при своем богатстве и силе он ничего не побоится. Следовательно, для Марии же лучше, если она будет скрыта от графа. Мы между тем выждем некоторое время, первый порыв его пройдет, и затем придумаем сообразно обстоятельствам какое-нибудь средство устранить преследования графом Марии.
- Да ведь это средство можно придумать и теперь, не похищая и не пряча Марии, - возразила Лишинская.
- Гм! Мы немного запоздали, надобно было раньше подумать об этом, - отвечал Клепо, - разве дать знать полиции или уведомить Марию, но это ни к чему не приведет, а напротив, сделает графа осторожнее и возбудит более его желание овладеть дочерью Даво.
- Решительно ничего не понимаю и не нахожу возможности верить вашим словам, - заявила Лишинская. – Да скажите, наконец, кто вы такой и что заставляет вас принимать во мне участие?
- Вы интересуетесь знать, кто я? Извольте… Я тот человек, который предан вам всей душой – это вы слышали от меня на маскараде; во-вторых, зная намерения графа относительно Марии и сожалея, что вас так нагло обманывают, я сообщаю о том вам. Эта передача сведений, может быть, не слишком рекомендует меня, но повторяю, что я руковожусь истинной к вам привязанностью и готов помочь вашему горю, хотя бы это стоило мне много трудов, неприятностей и хлопот.
Лишинская, точно остолбеневшая, слушала незнакомца, ей хотелось и верить и не верить. Некоторые сведения совпадали с ее подозрением, а несообразные обещания и это придуманное незнакомцем похищение Марии сбивало Лишинскую с толку. Недоверие брало перевес над верою.
- Чем же вы ручаетесь за справедливость ваших слов? – спросила Ольга, - как вы убедите меня, что Мария будет ограждена от неприятностей, останется неприкосновенной и скоро возвратится к отцу? Кроме того, могу ли я поверить той несбыточности, что граф Брендостели перестанет обращать внимание на Марию и изменит свои стремления?
- В данную минуту уверить вас я ни в чем не могу, - отвечал Клепо. – Можете верить моему слову или нет – это ваше дело, но во всяком случае я исполню то, что сказал.
Лишинская сомнительно качала головой.
- Трудно поверить, - сказала она, - чтобы граф не решился на возобновление своих домогательств после первого похищения или, лучше сказать, после того, как помешают ему и спрячут Марию.
- Поймите, сударыня, что первое похищение наделает шуму в городе, подозрение падет на графа ввиду того, что он домогался руки дочери Даво. Затем, когда Мария вернется к отцу, то графу решаться на возобновление похищения будет не совсем безопасно, так как Мария останется в неведении об имени похитителя, а между тем будет все-таки подозревать графа. Вдаваться, впрочем, в подробности этого дела я в настоящее время не стану, а скажу вас только – устрою так, что граф оставит Марию в покое.
Лишинская молчала.
- Ну, что же вы скажете, а?
Лишинская продолжала молчать.
- Вы молчите, удивляетесь моему обещанию, оно, по-вашему, несбыточно? Посмотрим, недалекое будущее покажет, насколько я прав. Вы все-таки молчите, а молчание, говорят, знак согласия. В таком случае прощайте, я сказал вам все, что следовало, и мне пора.
С этими словами Клепо приподнял свою круглую шляпу и отступил на несколько шагов.
- Замешкался, - продолжал он, - я человек служащий, извините, прощайте, будьте уверены, что не лгу; узнаете впоследствии.
Закончив свою порывистую речь поклоном, Клепо торопливыми шагами направился вниз по Греческой улице.
Лишинская, неподвижная и изумленная, стояла на месте. Внезапное исчезновение незнакомца еще более поражало ее. Загадочность этой странной личности заставила Ольгу глубоко задуматься во все ею услышанное. По здравым размышлениям она не могла поверить словам незнакомца; по ее твердому убеждению, в них проглядывал обман. Да и что в действительности мог сделать он в деле похищения Марии, какой быть помехой? «Обман, - прошептала Лишинская, - наглый обман, а я увлеклась иллюзией и чуть было не поверила всему вздору, который он здесь наговорил. Да еще какая смелость – обещать, что Мария не достанется в руки Брендостели, а между тем будет похищена и личность ее свято оградится. Вот пустяки, вот нелепица, с которою трудно согласовать что-нибудь возможное. Из всего сказанного незнакомцем можно поверить только одному, а именно – желанию Эммануила похитить Марию. Если это правда, то прощайте, мои светлые ни, тогда участь моя решена, уеду немедля за границу и постараюсь забыть отца моего ребенка.
Слезы душили бедную женщину, лихорадочная дрожь охватывала ее, а между тем пылающее лицо не находило достаточно воздуха, чтобы облегчить сколько-нибудь стесненную грудь. Предложение Якова сесть в карету оставлено было без внимания, она дошла до дому молча, углубившись в себя и в своем будуаре, никем не видимая, предалась отчаянию.
Клепо между тем быстро шел по Греческой улице по направлению к Новикову мосту. Он, как видимо, был очень доволен сегодняшним вечером; недавняя сцена напомнила ему всю обаятельную красоту Лишинской, для которой он изменял своему господину, тому лицу, волей которого существо его всецело было порабощено. Хотя он и содрогался при одной мысли, что Брендостели когда-нибудь узнает о его измене, но закравшаяся в сердце любовь к Лишинской, сильное желание заслужить ее доверие и затем преступная цель сделаться как-нибудь обладателем такой прекрасной женщины превозмогли овладевшую им на минуту боязнь, а его изворотливый ум старался истолковать всей действия свои в хорошую сторону.
«Гм, - мычал он, самодовольно хихикая в воротник своего плаща, - эти черти-сослуживцы говорят, что я мошенник, что я не делаю и не делал никому добра, а проклятые сны и эта старая колдунья Раша постоянно напоминают мне о какой-то крепкой веревке. Что же я в действительности делаю дурного? Коплю деньги. Да ведь нужно и то сказать, что нельзя же забывать про себя! Эдак, пожалуй, и по миру пойдешь. Вот, например, сегодня, - продолжал оправдывать себя Клепо, - я одним приемом сделал огромное одолжение четырем лицам: во-первых, обещал избавить Лишинскую от Марии, не вредя последней; во-вторых, Брендостели освобождаю от женитьбы. Да и зачем эта женитьба? Дела наши тогда, пожалуй, пойдут нехорошо, а я ведь тесно связан с интересами графа. Пойдут его дела нехорошо, и мои, значит, ухудшатся; впоследствии он же будет мне благодарен. В-третьих, Марии делаю доброе дело – она не будет женою Брендостели и, наконец, в-четвертых, благодетельствую негоцианту Даво: он после некоторых волнений и лишений успокоит свою старость под крылышком дочери и Мартаци, а пожалуй, и внуков. Ну, разве это дурные дела, разве я, так сказать, не добрый гений для страдальцев? Черти! Смеют они подсмеиваться надо мной! А что же я сделал для себя сегодня? Ровно ничего, выказал полное бескорыстие и добиваюсь только доверия Лишинской, вооружая ее против Брендостели, которому я служу агентом. Брр… если он узнает об этом! Да кто бы на моем месте устоял против такого лакомого кусочка, как она, кто бы не изменил своему долгу? Если мне не удастся поймать на эту удочку Лишинскую, то найдется посильнее приманка – это дочь ее, которую скрыл Брендостели, а куда? Гм! Я знаю, где она здравствует!».
- Ну, пришел, наконец! – прошептал Клепо, подходя к какому-то бугру около Михайловского монастыря. – Эх, подумаешь, как это дьявольское отородие может жить здесь, не жалуясь на свою судьбу! Впрочем, Раша не без добрых наклонностей, и я уверен, что моя просьба будет исполнена ею; просьба пустая, ничего не значащая: спрятать Марию, когда я отобью ее от Джака и Свидерса, которым поручено Зикандором похищение. Ввиду наших взаимных отношений Раша не откажет мне в помощи; она со своими душителями хотя подчиняется графу, но в то же время и не боится его. Ну, скроем Марию, а там далее что-нибудь придумаем для избавления ее от преследований графа и выдадим замуж за Мартаци. Чего же более для Лишинской, которая, разумеется, после всех этих передряг возненавидит Брендостели, а я тут как тут.
Минуту спустя перед ним образовалось отверстие, куда он нырнул, а полчаса спустя он показался опять из того же отверстия, безгранично радуясь успешному совещанию с Рашей.
«Я убежден был, что она согласится на мою просьбу, - ликовал Клепо, направляясь в город, - следовательно, дело устроилось очень хорошо. Надо бы только обсудить, как бы ловчее отбить Марию. Впрочем, операция эта легкая: Зикандор поручил похитить ее Джаку, Еввору, Свиерсу и Данилкину. Последние двое принадлежат к шайке душителей, а потому как сообщники Раши помогут мне, делая вид, что слушать Зикандору. Значит, дело придется иметь при отбитии Марии не с четырьмя, а с двумя только лицами – Джаком и Еввором. Да, обделано чисто. Славная эта женщина, Раша!
Часть первая
ГЛАВА 5.
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Обновлено
2 февраля 2018 г.
(1-2 марта 2018 г.)
Опубликовано:
19 марта 2018 г.
|
