|
Часть первая
Глава III.
МАСКАРАД
Стр. 19
Зимние месяцы в Одессе если не отличаются суровостью и холодом, то всегда почти бывают сырые и мрачные. Ночь 12 числа в декабре месяце 18… года была в особенности темная; мокрый снег большими хлопьями падал на вымощенные улицы и производил слякоть; северный ветер порывисто бил хлопьями в лица прохожих. Черные тучи исполинскими массами висели над городом; море, покрытое с берегов тонким слоем льда, бушевало и с грохотом выкидывало свои бурные волны вместе со льдом далеко на берег. Запоздавшие прохожие, кутаясь в теплые плащи, торопились домой, а в десять часов ночи городские улицы были уже совершенно пусты и мертвая тишина царила повсюду, только сторожевые оклики и звук сторожевой трещотки, соединенные со свистом ветра, нарушали ночную тишину.
На городских часах пробило двенадцать. Часовые удары эти как бы пробудили город от тяжелого сна; появившиеся экипажи оживили улицы, прохожие стали показываться на тротуарах, и численность их с минуты на минуту увеличивалась. Все эти экипажи и пешеходы направлялись к огромному биржевому зданию, расположенному на городском бульваре. Здание было иллюминировано. К подъезду поминутно подъезжали экипажи, откуда выходили блестяще разряженные дамы в бальных костюмах и масках; пешеходы тоже торопливо пробирались к подъезду здания, кто-то в обыкновенных платьях, кто в домино. В двадцати шагах от биржевого здания, на углу Ланжероновской улицы, у самого фонарного столба стоял какой-то господин, плотно закутанный в меховую шубу; круглая шляпа, нахлобученная на глаза, скрывала его лицо, он пристально смотрел по направлению Ланжероновского бульвара и, как видно, кого-то поджидал; в его тревожной фигуре выказывалось нетерпение, он поминутно вынимал свои часы и смотрел на них. Минут двадцать господин этот стоял неподвижно, судорожно только поворачивая голову, наконец терпение, по-видимому, истощилось, и он большими шагами стал ходить по тротуару.
«Что так долго его нет! – прошептал он, где запропастился этот размазня Миллер? Знает ведь, что жду его, а заставляет полчаса торчать около этого столба! Ну хорошо же, даром не обойдется ему мое напрасное ожидание, я заставлю его быть аккуратным!»
После высказанного в таком роде неудовольствия закутанный в шубу господин еще быстрее стал ходить взад и вперед мимо столба и не переставал шепотом высказывать свои мысли, а по временам и бранить Миллера.
«Вот будь таким исправным, как я, - рассуждал он, - с самого утра на ногах, и дело в руках моих горит. Я не понимаю даже, что значит неудача, все клеится в мою пользу, кошелек все более и более набивается, еще бы две-три операции и баста, закончу все дела, а затем и вон из Одессы. Впрочем, и теперь бы можно уехать, да женщины, эти женщины… Елену можно, пожалуй, бросить, хоть она и полезна мне, а другую-то? Эх! Как она чертовски хороша! С тех пор, как увидел ее, я готов на все решиться, пожертвовать для нее не только всеми трудами, приобретенными деньгами, но даже… даже и жизнью, а она, между тем, не знает меня, никогда не видела… Охота же ей связываться с Зикандором, который изменяет ей на каждом шагу. Не дальше как час тому назад я лично получил от Зикандора поручение: уговорить Рашу быть сегодня в маскараде, а для чего? Гм! Для того, чтобы она подействовала суеверным страхом на дочь негоцианта Даво – не выходить замуж за блондина, а выйти за брюнета, т. е. другими словами, предпочесть Зикандора Мартацци. Разве это не измена прелестнейшей женщине, а? Будь я проклят, если в нынешнем маскараде не улучу минуты и не скажу Лишинской об этой измене; да, скажу ей, что Зикандор хочет жениться. Авось этим путем заслужу расположение женщины, от красоты которой я скоро сойду с ума. Не будь я Клепо, если не сделаю этого сегодня же! Гм! А Миллера все нет как нет; эдакая, подумаешь, необязательность!»
Так рассуждал запутанный в шубу господин, называвший себя Клепо, продолжая иногда бранить какого-то Миллера, но вскоре брань прекратилась, так как на бульваре показалась фигура другой личности, которая шла торопливо, насвистывая какую-то арию – арию, не слишком приятно действующую на слух сколько-нибудь понимающего музыку: она была лишена не только гармонии, но фальшивость ее и особенно какой-то шипящий свист неприятно поражали ухо. Господину, стоявшему у фонарного столба, вероятно, была знакома эта музыка и служила как бы условным знаком. Он начал напевать ту же арию и смело пошел к первому навстречу.
- Я жду тебя, Миллер, с лишком полчаса и уже отчаялся в твоем приходе. Что случилось?
- Что может случиться с такими личностями, как мы с тобою, если дела наши будут идти так же, как шли до настоящей поры? Меня задержали кое-какие дела, и я не думал, что присутствие мое необходимо здесь; как будто без меня и обойтись нельзя.
- Обойтись-то можно, но если тебе сказано, чтобы ты был в таком-то часу, то ты и должен быть.
- Ну, и я пришел, что же будет дальше?
- Дальше я бы тебе сказал, что ты не годишься в нашем деле и что пора убираться тебе к черту; такая размазня портит только наши предприятия.
- Э! Полно, Клепо, что раскудахтался, как будто я сделал какое-то преступление, заползал только на несколько минут, не голову же снимать за это?
- Хорошо, Миллер, я на первый раз ограничиваюсь замечанием, да смотри, будь аккуратнее в другой раз, в нашей профессии нужно быть точным.
- Хорошо, хорошо, даю тебе слово быть исправнее. Ну, говори, что же нам придется сегодня делать?
- Ничего, быть только на всякий случай на маскараде и сообразно обстоятельствам исполнять, когда нужно, приказания Зикандора.
- Как бы нам не затеряться в толпе, - засомневался Миллер, - посмотри, сколько повалило к подъезду народу и экипажей.
- Я предусмотрительнее тебя, - отвечал Клепо, - на, возьми белый с серебряными кистями пояс, опояшь свой костюм капуцина; я сделаю то же самое, и мы не затеряемся даже в десятитысячной толпе.
- Это очень хорошо, идем.
Огромный зал биржевого здания и прилегающие к нему громадные комнаты представляли великолепное зрелище. Тысячи огней в люстрах, по стенам и на колоннаде бросали ослепительный блеск на оживленную толпу масок и домино; оркестр прекрасной музыки оглашал комнаты; разнообразные костюмы народностей скользили по залу, перебегая от одной группы к другой; капуцины не изменяли достоинству своего костюма, медленно шагая со своими дамами; арлекины и фигляры кувыркались перед публикой; щеголихи и городские звезды всех величин, в изысканных нарядах, осыпанные дорогими каменьями, блистали своею красотой. Одним словом, описываемый нами маскарадный бал был очарователен и роскошен по нарядам и оживленности.
Все городские власти, все люди, более или менее сановитые, и богатейшие негоцианты сочли для себя обязательным быть на этом балу, так как маскарад давался с благотворительной целью. Нельзя было не столкнуться в каждой комнате с известным в городе стариком Хариным, славившимся своим нежным сердцем к женскому полу. Убеленный сплошною массою седых волос, он перебегал с легкостью молодого человека от одной группы к другой и был неистощим в тех любезностях, которые присущи сластолюбцам.
Тут был и богач Маразли, пресыщенный жизнью, драпирующийся полным разочарованием, а между тем не упускающий из виду ни одной более или менее смазливой маски. Негоциант Ралли, скаредный до смешного, маленький, черный, пропитанный запахом духов, к удивлению всех, стоял в столовой и чокался бокалом с каким-то молодым человеком. Три брата Колчины, прослывшие в большом свете за юродивых капиталистов, также сновали в толпе, рассыпались в любезностях и, против обыкновения, были разумны.
Красавец граф Эммануил Брендостели, молчаливый, угрюмый, тут же лениво шатался по комнатам; изысканный костюм великосветского денди красиво облегал его высокий, стройный стан; бледно-матовое лицо, прозрачное до болезненности, окаймлено было небольшою окладистою черною, как смоль, бородою; большие с поволокой черные глаза искрились особенным зловещим и убийственным огнем; густые, дугой брови резко бросались в глаза каждому своею удивительною правильностью; на высокий и гладкий, как мрамор, лоб небрежно ниспадали иссиня-черные кудрявые волосы. Трудно было не остановиться перед таким красивым и выразительным лицом. Ко всему этому следует прибавить молодость графа, ум, утонченность образования и, судя по образу жизни, богатство.
Окруженный целым роем дамских масок, он как будто не разделял общего веселья; односложные и небрежные его ответы заставляли маски отходить от него.
Между снующими, бегающими, толкающимися и танцующими группами иногда мелькали два капуцина с белыми поясами. Высокие, худые, они были плотно закрыты капюшонами и держались невдалеке от графа Брендостели.
В среде дамских масок выделялись две известные в городе красавицы, одна блондинка, другая строгая брюнетка. Изысканный наряд, осыпанный большими букетами бриллиантов, стройность и грация их фигур и прекрасные головки в полумасках, не закрывавших всей прелести их лиц, очаровали все общество, и без того уже околдованное этими двумя прелестными существами. Около них толпилась масса одесской знати и молодежи, остроумные фразы которой смешили нестеснявшихся красавиц, а звонкий и симпатичный смех их заражал всех окружающих. Трудно было отдать преимущество которой-либо из этих дам; обе были так обольстительно хороши, так сладострастно обаятельны, что поистине следовало назвать их царицами бала. Они дружно держались после танца вместе и в данную минуту рассматривали уморительный костюм подошедшего к ним арлекина.
Но вот, пробираясь в волнах газа и лент, граф Брендостели подошел к двум красавицам и, перебросившись несколькими фразами с обеими, он принужден был принять предложение блондинки пройтись по комнатам.
Грациозно облокотившись на руку своего стройного кавалера, блондинка, известная в свете под именем богатой вдовушки Ольги Лишинской, была увлечена графом в искрящийся водоворот маскарадного бала.
- Ты, Эммануил, таким декабрем смотришь сегодня, что, право, заражаешь меня скукою и до того портишь настроение, что я готова уехать!
- Каким же образом вести себя, мой друг, - отвечал граф, - что же делать еще? Я хожу, двигаюсь, явился сюда чуть ли не раньше всех, чтобы скорее увидеть тебя, а ты все-таки не довольна.
- Полно, Эммануил, не лицемерь, я вижу, что ты с некоторого времени переменился. Мария как бы не послужила яблоком раздора, ты ею заинтересован?
- Гм! Как всеми дамами в городе, - отвечал граф.
- Ну нет, - возразила Лишинская, - пять лет жизни с тобою могли, кажется, выработать во мне понятие о твоих наклонностях и вообще о твоем характере. Ты меня обманываешь, твоя бессердечность ко мне никогда так не высказывалась, как теперь.
- Ошибаешься, мой друг, и радуешь меня своею ревностью, она доказывает только твою любовь.
- Нет и тысячу раз нет, я тебе не верю. Ты неравнодушен к Марии, этому действительно прелестному созданию, к которому и я привязалась тоже сильно; но ты угадал, что ревность душит меня; с твоей стороны откровенность выказала бы тебя как честного человека.
- Хорошо, хорошо, милая Ольга, я объясню тебе все, но только не сегодня. Скрытничать перед тобою я не имею права, скажу только, что на Марию у меня действительно были и есть кое-какие виды, но такая женщина, как ты, не должна беспокоиться об изменчивости моих чувств.
- Решительно ничего не понимаю, - возразила Лишинская, - ну какие же виды ты можешь иметь на Марию? Слова твои час от часу делаются загадочнее. Объясни же наконец хоть частицу этой тайны.
- Любопытство твое будет удовлетворено завтра, даю тебе в том слово, узнаешь все.
- Отчего же не сегодня?
- На это я имею свои причины.
- Полно, Эммануил, не скрытничай.
- Да нет же, я и не буду скрытничать, только здесь не место рассказывать об этом предмете, ты, мой друг, лучше во избежание разных толков в обществе потрудись выбрать себе другого кавалера, я, в свою очередь, переменю даму, а спустя некоторое время опять подойди ко мне.
- Не хочу ни с кем ходить, кроме тебя, да и признаюсь, все эти господа так мне надоели, что истертые их любезности выводят меня из терпения.
- Ты походи с кем-нибудь из незнакомых, - сказал граф.
- Да с кем же? Я могу попасть в неприятное положение, если этот незнакомый наговорит мне пошлостей.
- К чему же такие предположения? Вот проходит капуцин, брось меня и подойди к нему.
- Ух! Какая высокая и худощавая фигура; подойти-то нетрудно, а как потом отделаться?
- Очень просто, брось да и только, потом подойди к другому, а затем ко мне.
- Хорошо, только помни, что лицемерие мне не нравится.
- Завтра, непременно завтра, - отвечал граф Брендостели, передавая Ольгу Лишинскую капуцину с белым поясом и значительно переглянувшись с ним.
Капуцин почтительно взял под руку Лишинскую и, не изменяя своей мерной походки, пошел в противоположную сторону от графа.
- Что ты изображаешь, капуцин, зачем такой мрачный костюм и чересчур уж закутан? – спросила Лишинская.
- Хочу быть неузнанным, - отвечал капуцин, - и желаю, чтобы ты узнала некоторые вещи, лично касающиеся тебя.
- Скажи, я буду слушать, только не говори дурного и пустяков.
- Это смотря как ты поймешь мои слова: во-первых, ты такая интересная женщина…
- Я не люблю любезностей и предупреждаю, что тотчас же брошу тебя.
- Нужно прежде дослушать мои слова, а потом уже выводить заключение.
- Ну?
- Ты такая прелестная женщина, что я считаю долгом сказать тебе об угрожающей измене.
- Кто же может изменить мне? – спросила Лишинская.
- Личность, которою ты давно заинтересована, обманывает тебя и не хочет жениться.
- Ты говоришь нелепицу, - отвечала Лишинская и, не доверяя вполне словам капуцина, тем не менее побледнела.
- А если мои слова справедливы, тогда что?
- С трудом верится!
- Даешь ли ты мне слово никому не говорить о нашем разговоре, если я не только передам тебе полезные сведения, но и в будущем окажу немалые услуги?
- Это зависит от обстоятельств: чтобы давать слово, нужно знать прежде всего, в чем дело.
- Я предлагаю тебе свои услуги, обещаю быть полезным, - сказал капуцин, - и требую только, чтобы разговор наш остался между нами. Затем никаких оговорок не должно быть в этом условии.
Лишинская медлила с ответом, но, заинтересованная словами капуцина и подозревая измену графа Брендростели, решилась наконец сказать.
- Хорошо, никому не скажу о нашем разговоре.
- Ты даешь слово, маска?
- Да, даю, и будь уверен, выполню, если даю его.
- Хорошо, я верю тебе, маска. Так слушай же: граф Брендостели хочет жениться на Марии Даво.
- Мало ли чего он хочет, да может быть, Даво не пожелает.
- Так или иначе, а он все-таки женится.
- Я тебе не верю, капуцин, да и почему ты можешь знать, во-первых, кем я заинтересована, а во-вторых, допустим, что ты знаешь ту личность, которая меня интересует, то зачем же говорить мне его тайны?
- А затем, что граф Брендостели не достоин такой женщины, как ты, и, кроме того, тобою, маска, заинтересован другой человек, который готов пожертвовать для тебя всем на свете.
- Кто же этот человек? – спросила Лишинская смеясь, хотя слова капуцина запали в ее голову и она сильно беспокоилась поведением графа.
- Вопрос твой, маска, я оставлю пока неудовлетворенным; знай только, что человек, о котором говорю я, давно предан тебе, он будет исполнителем всех твоих желаний, малейшего намека; не требуя твоей любви, он желает быть только рабом твоим и, разумеется, не поступит так изменнически, как поступает граф.
- Ну, ты мне надоел, капуцин, зловещими предсказаниями.
- Мои слова не зловещие и не предсказания, а все то, что есть и что совершается перед твоими глазами. Ты вдовушка и вдовушка очаровательная, за которою ухаживает вся Одесса; у тебя много женихов, но все они отталкиваются тобою; ты каждую зиму проживаешь в Одессе, а на лето уезжаешь на свою дачу в Крым. Давнишнее знакомство твое с графом Брендостели мне хорошо известно. Известно также, что этот достойный граф изменяет тебе, намереваясь теперь жениться на твоей подруге Марии Даво, и поверь, он достигнет своей цели не тем, так другим путем, т. е. если Марию не захотят за него отдать, так он сам возьмет ее.
- Это каким же образом? Объясни.
- Завтра в восемь часов вечера на углу Екатерининской и Греческой улиц я передам тебе окончательное решение графа о Марии.
- Какой ты, право, уморительный, капуцин; так-таки, я и пойду ночью на улицу, чтобы увидеться с таким милым созданием, как ты?
- Пойдешь, если заинтересована свадьбою Марии, впрочем, это твое дело, и, пожалуй, сделаешь лучше, если не придешь; лучше потому, что Брендостели не достоин тебя; пусть женится, ты, по крайней мере, отделаешься от лицемера и… отдашь предпочтение тому, кто…
- Страннее тебя человека я еще не встречала, - отвечала принужденно смеясь Лишинская, все более и более интересуясь и беспокоясь словами капуцина.
- А преданнее никогда иметь не будешь, - отвечал капуцин.
- Да скажи, пожалуйста, ты-то здесь причем и что заставляет тебя принимать во мне участие?
- А то, прекрасная маска, что я тот человек, котор…
- Ну, продолжай, что же ты запинаешься.
- Я тот человек, который заинтересован тобою, - проговорил скороговоркой капуцин, судорожно сжимая руку Лишинской.
- Фи! Какой ты скверный.
- Пойми, маска, слова мои сказаны от чистого сердца. Я заинтересован тобою со времени твоего приезда из Крыма с красавицей Марией. Знаю, что ты увлечена человеком, не достойным тебя; знаю также, что у вас был ребенок. Из желания спасти тебя и Марию я предлагаю свои услуги без всякой цели и не желаю никакого вознаграждения. Руковожусь я, разумеется, страстью к тебе, тою любовью, которая пожирает меня, и позволь еще повторить, что я ничего от тебя не требую, а желаю только оказать услугу.
- Перестань, капуцин, говорит мне эти пошлости, будь это не маскарад, я была бы обижена.
- Позволь, маска, предложить тебе один весьма простой вопрос: имеешь ли ты право воспрепятствовать окружающим любить себя, а?
- Разумеется, нет, но я желаю, чтобы не высказывали мне этих чувств.
- Ну, предположи, что один из таких окружающих – я, человек, бескорыстно смотрящий на женщину, человек, желающий только быть иногда около любимого предмета и чтобы услуги его были принимаемы, как от преданного друга.
- Отказываюсь я от твоих услуг, - сказала Лишинская, - я тебя не знаю, никогда не видела.
- Можешь увидеть и узнать, это от тебя зависит.
- Не желаю, оставь меня в покое, капуцин.
- Хорошо, что делать, нужно покориться необходимости; но завтра, в восемь часов вечера ты все-таки придешь на угол Екатерининской и Греческой улиц.
- Вряд ли, - отвечала Лишинская и, выдернув свою руку из-под локтя капуцина, отошла от него в противоположную сторону.
«Вот противный! – прошептала она, пробираясь между группами масок, - вот скверный, смеет еще объясняться? Гм! А что, если он правду говорит? Эммануил меня обманывает – это ясно; верно также и то, что он заинтересован Марией Даво, но к чему же эта скрытность, лицемерие, мистификация? Впрочем, - продолжала размышлять Ольга Лишинская, - Мария неравнодушна к Мартаци, и между ними дело давно уже решено, следовательно, она никак не будет женою Эммануила. Но что-то есть подозрительное в поведении графа, и этот противный и мрачный капуцин отчасти говорит истину. Кто он такой? Неужели капуцин влюблен? Фи, какая я, однако же, странная, обращаю внимание на маскарадные любезности».
Теряясь в разных предположениях, Лишинская все-таки не могла отделаться от тревожного состояния. Слова капуцина только подтверждали ее подозрения относительно каких-то домогательств графа Брендостели к Марии, и она загорелась желанием во что бы то ни стало раскрыть козни Эммануила.
Во втором зале Лишинская столкнулась с графом, невозмутимость которого ее поражала; он умильно взглянул на нее, улыбка не сходила с его губ.
- Рано ли, поздно ли я узнаю всю истину, - проговорила она, - это такое дело, которое не может быть скрыто, следовательно, какой расчет не сказать мне теперь же своих намерений относительно Марии?
- Какая ты прелестная, но вместе с тем и странная женщина, - отвечал граф, - пристаешь ко мне с одним и тем же вопросом.
- Хорошо, я согласна подождать до завтра, но откровенность твоя должна быть безгранична; помни, что ты отец моего ребенка, который хотя и умер давно, но тем не менее он скрепил наши взаимные отношения, и его рождение или, лучше сказать, бывшее существование должно бы давать мне некоторое право над тобою.
- Ничего не утаю, и если ты верила мне в продолжении пяти лет, то нет причин не верить и теперь, - отвечал граф, подводя Лишинскую к Марии Даво, которая сидела на канапе у колоннады, окруженная толпою молодежи, в числе коей был и Мартаци.
«Да, - подумал граф, взглянув на Мартаци, - молодой человек очень представительный и, как видно, пользуется расположением Марии, но посмотрим еще, достанется ли она ему. Завтра еду к Даво и прошу руки его дочери. Если Даво согласится на мое предложение, то женитьба эта будет первым шагом к задуманному делу; если же отец откажет, то я сумею похитить Марию».
Размышляя таким образом и твердо убежденный в успехе своего предприятия, граф подошел к капуцину, стоявшему за колоннадой, и шепотом спросил его, о чем он говорил с Лишинской и почему так долго нет в маскараде Раши.
- С Лишинской я ни о чем особенном не говорил, - отвечал смиренно Клепо, - что же касается Раши, то она должна быть по расчету времени сию минуту.
Клепо содрогнулся при мысли, что Лишинская передаст его разговор графу.
- Дал ли ты ей все необходимые наставления? – спросил граф.
- Все, что приказали вы, - отвечал капуцин, - да вот, кажется, и она.
Слова Клепо были справедливы: маскарадные посетители, все более и более оживлявшиеся, поражены были новой очаровательной группой, появившейся в зале так неожиданно и в таком странно-прелестном костюме, что все невольно обратили на нее внимание и старались протолкаться поближе к небольшой золотой колеснице, остановившейся посреди комнаты.
В колеснице важно восседала сухая фигура волшебницы, одетая в черное с кабалистическими знаками платье; на седой всклокоченной голове приютилась у нее летучая мышь с оттопыренными крыльями и разинутым ртом; серьги колдуньи были сделаны в виде извивающихся змей; ожерелье представляло ящериц, лягушек и нетопырей; золотые браслеты осыпаны были скорпионами и пауками; в руках вещунья эта держала карты и волшебный, обвитый удавом, жезл.
Совершенный контраст с нею представляли четыре ее спутницы, изображавшие четыре времени года.
Миниатюрная продавщица полевых фиалок и ландышей в платье из бледно-розовой дорогой ткани, подколотой в разных местах искусно сделанными из драгоценных камней цветами, олицетворяла Весну.
Лето изображалось в лице прелестной девушки, костюм которой был буквально соткан из живых роз и представлял из себя движущийся цветник; прильнув к плечу девушки, сидели два красивые мотылька, до того натурально сделанные, что казалось, каждую минуту готовы были спорхнуть.
Стройная женщина, одетая вакханкой, в бархатном фантастическом костюме, увешанном искусственным виноградом, представляла Осень.
На женщине, изображавшей Зиму, одетой в белое атласное платье, с головы до пола спускалась белая вуаль, усеянная кристалловидными точками; бриллиантовая диадема придерживала на голове покров, так что издали вся фигура ее была как бы в инее.
Два капуцина в белых поясах стояли невдалеке от колесницы и не спускали глаз с вещуньи. Граф Брендостели, прислонившись к колонне, смотрел на старуху холодно, небрежно, и иногда перекидывался с нею многозначительными взглядами.
Все присутствующие, заинтересованные группой, по очереди подходили к волшебнице, спрашивая ее о будущем.
Удачные ответы колдуньи, иногда весьма колкие, еще более приводили в восторженное состояние гостей.
Лишинская с Марией тоже подошли к колеснице, и первая спросила у гадальщицы, что с нею было и что будет.
- Путь твой усыпан был розами, - отвечала ей старуха, - ты была счастлива, любима, да и теперь радости не оставляют тебя, только не ревнуй и остерегайся, а то последствия будут нехорошие.
Лишинская при слове «не ревнуй» смутилась и принужденным смехом старалась скрыть свое волнение.
- Ну, а что же твоя подруга, - продолжала колдунья, - такая скромная, ничего не желает спросить меня? Пойди сюда, моя красавица, не стыдись, я могу сказать кое-что о твоей будущности, если поверишь моим словам.
Мария Даво подошла ближе к гадальщице. Она хотя и была сильно суеверна, но не могла удержаться от улыбки при взгляде на старую колдунью.
- Не смейся, моя красавица, будущность покажет тебе, насколько ты опрометчиво относишься ко мне; подойди еще поближе, дай взглянуть на тебя, как на распускающийся розан, на который давно бросает взгляды жадная молодежь. Не верь никому из них, кроме брюнета, который влюблен в тебя до безумия; ты сделаешь хорошо, если разделишь его любовь; небо также ясно, это самая лучшая пора в твоей жизни, ты будешь счастлива с ним, остерегайся только блондина, который давно домогается твоей руки; если ты отдашься ему, то гибель неизбежна; тебя ожидают ужаснейшие несчастья.
Мария при словах гадальщицы вспыхивала и не раз пыталась отойти от нее, но Лишинская удерживала ее. Вещунья как будто читала мысли в глубине души Марии. Суеверный страх овладел этою молодою, едва начинавшею жить девушкою, она невольно подошла еще ближе к колеснице и уже не смеялась, а жадно слушала продолжение предсказаний колдуньи.
- Да, я вижу, - продолжала зловещим голосом гадальщица, раскидывая перед собою карты, - беспорядок в твоем доме, все покрыто чем-то мрачным, слезы, слезы, Боже мой! Сколько их! Но это в том случае, если ты дашь согласие блондину. Предостерегаю тебя, моя красавица, и повторяю еще раз, что кроме брюнета, не верь никому.
Мария, все более удивляясь проницательности старухи, слова которой врезались в память девушки, производили какое-то одуряющее впечатление. Будучи не в состоянии выслушивать дальнейшие предсказания, она шепнула на ухо Лишинской, что желает отойти.
Капуцины, как окаменелые, стояли на прежнем месте и не сводили глаз со старухи.
Граф Брендостели посылал одобрительные знаки головою старухе, но делал он это так, что одни только капуцины могли замечать удовольствие графа.
- Ну что, моя милая Мария, какое впечатление произвела на тебя эта предвещательница? – обратилась с вопросом Лишинская к своей спутнице, отводя ее на другой конец зала.
- Признаюсь, весьма неприятное, да и почем она знает мою семейную жизнь, кто мог ей сказать, что я заинтересована Николаем Мартаци, тогда как об этом никто не знает, кроме моего отца, матери и тебя?
- Случайность, не более, не менее, - отвечала Лишинская, - а может быть, старуха действительно одарена ясновидением.
- Противная, весь вечер отравила, уедем, - сказала Мария.
- Хорошо, я согласна, поедем, да и пора; я тебя довезу до твоего дома, отец, вероятно, давно поджидает свою любимицу.
- Прощайте, Мартаци, - обратилась к нему Мария, проходя мимо, - вы еще остаетесь?
- Вопрос этот обижает меня, ведь вы твердо убеждены, что после вашего отъезда я минуты не останусь здесь.
Мария протянула ему руку, ласково улыбнулась и скрылась с Лишинской за портьерами уборной.
Музыка в биржевом здании продолжала греметь, причем, веселость общества стала умаляться, да и было уже время; часовая стрелка на огромных стенных часах показывала четыре, многие из гостей начали расходиться, в числе коих была колдунья со своими спутницами и два капуцина. Десять минут спустя пара кровных жеребцов несла по улицам великолепный экипаж Лишинской, а в нем – его обладательницу и прелестную Марию, обеих утомленных, сосредоточенных и под впечатлением минувшего блестящего маскарада.
Через час зал биржевого здания совершенно опустел. Не было видно даже снаружи никого из людей, только у того фонарного столба, на конце Ланжероновского бульвара, где мы заметили в начале вечера капуцинов, тот же Клепо, окруженный четырьмя плотно закутанными фигурами, в числе коих был и второй капуцин, отдавал выразительные приказания окружающим.
- Завтра, - говорил он, - если Зикандор не отменит своего желания, вы получите от нищего Дакка подробное приказание. Впрочем, предприятие еще не решено; но будьте готовы и скажите всем, кому следует, чтобы были на условленном месте. Раше передайте душевную благодарность от Зикандора, она вела себя молодцом. Ну, разойдемся в разные стороны.
- Ты, Миллер, - обратился Клепо с заключительной речью ко второму капуцину, - держи язык за зубами, не давай ему воли, а не то может быть плохо. Ну, расходитесь!
Группа темных личностей разбрелась, и затем ночная тишина уже ничем не нарушалась.
Часть первая
ГЛАВА 4.
ОЛЬГА ЛИШИНСКАЯ
Обновлено:
4 февраля 2018 г.
10.2.2018 г.
Опубликовано:
15.2.2018 г.
|
