Н. Т. Котыш
РОДОМ ИЗ РОССИИ
Повесть. Из книги "Лицом к океану"
Стр. 3
|
В этой вечереющей окраине приморского поселка, где Рудимов любил встречать закаты и сумерки, виделось что-то завораживающе-колдовское. Когда садилось солнце, хаты, четыре тополя на окраине, пологий холм со старой обескрыленной ветряной мельницей, бревенчатый причал с выводком баркасов и само море вдруг обретали загадочную нездешность: все охватывалось жутковатым пламенем заката – задумчиво-тревожным и чарующим, манящим и пугающим. Так бывает осенью в лесу, когда каждый вспыхнувший багрянцем листик, доживая последние мгновения, прощается с тобой торжественно и молчаливо. И тебя пронизывает предчувствие чего-то неминучего, грустного и вечного. Только вот этот приморский пейзаж хранит еще и какую-то влекущую силу полуобмана: ты вроде бы видишь все в полуреальном облике и понимаешь, что все это непрочно, мимолетно, но тянешься к нему и веришь в нечто великое и таинственное. Тебе кажется, что эти хаты с пылающим в окнах закатом, красные тополя, красный ветряк и иссиня-красные лодчонки у такого же пирса внезапно родились из самого вечера, из этого закатного света, из вечереющего моря, из тихой гряды томящихся у горизонта облаков. Эфемерно и властно. И ты боишься, что оно, это ведение, внезапно исчезнет, и ты потеряешь нечто большое и важное, ставшее уже частицей тебя самого. И ты его теряешь. И этот полуреальный мир, созданный миражом вечера и твоим воображением, уже рушится. Гаснут окна, расплавляются крыши, куда-то уходят, может за море, тополя. И только грустная мельница еще минуту-другую чеканится обломанными крыльями, словно пытаясь взлететь с холма. Но потом и она растворяется в темени. Где-то на краю моря, может у самого Босфора, на минуту-другую прорежется розовая полоска, мигнет запоздалый луч и бесследно угаснет. День сгорел.
Но колдовское преображение вечера еще не закончилось. Постоишь немного в немом, печальном восторге и вскоре начинаешь различать, как рождается новое чудо. Те крайних четыре тополя, которые сторожили околицу, а на закате ушли вслед за солнцем, теперь возвращаются из небыли. В наступившей полутемени ты ясно различаешь их черно-синие пики. А вот еще два тополя. Они словно бы выбежали из поселка вслед за этими четырьмя и остановились на берегу самого моря.
Подслеповатая мазанка сторожа Ибрагима, неведомо что караулившего на пустынном взлобке, стояла у самого моря. Днем его видели с древней берданкой за плечами, в больших резиновых сапогах, хлопавших голенищами о его худые икры. На нем жестяно топорщился брезентовый плащ; из-под хмурой стрехи бровей неприступно сверкали аспидные глаза, густая щетина бороды в том месте, где из нее торчала цигарка, попыхивала крутым махорочным дымом. Все знали о небольшом ибрагимовском промысле: он коптил ставриду, бронзоватые низки которой висели под навесом возле мазанки. Продавал ставриду он дешево, и женщины из гарнизона души не чаяли в Ибрагиме.
И погожие дни он подолгу стоял на прибрежном холме и глядел в открытое море, словно оттуда, из пронизанной солнцем дали должны были появиться долгожданные для него паруса. Когда его спрашивали, что он высматривает в море, в зрачках его глаз вспыхивал черный огонь и на вопрос он отвечал вопросом:
- Там Босфор?
- Где-то там, - пожимали люди плечами и поспешно уходили в сторону.
По ночам в мазанке светился смрадный огонек коптилки, а из открытого окна доносилась какая-то странная, измученная мелодия – Ибрагим играл на скрипке.
Рудимов так привык к этой вечерней мелодии, что каждый раз, возвращаясь с аэродрома, делал крюк к прибрежному холму, сидел у моря час, полтора, пока не раздавались щемящие душу звуки. Сегодня Иван пришел к мазанке не один – привел только что приехавшую в гарнизон жену: так хотелось, чтобы она послушала вечернюю мелодию ибрагимовской скрипки. Но скрипка молчала. Иван и жена его, взявшись за руки, постояли у навеса, пахнущего копченой ставридой, но в мазанке по-прежнему было темно и тихо.
- Может, куда-нибудь уехал, - предположил Рудимов.
Пошли к морю.
- Давай искупаемся, - предложил Иван. – Вода ночью теплая.
- Я боюсь ночного моря, - поежилась Тамара и прижалась виском к мужниной щеке. – Колючий ты, не брился…
- Да не успел сегодня, Тома, по тревоге убежал на аэродром.
Они долго бродили по мокрому песку.
Над взморьем струился голубой лунный дым, тяжелая ночная вода медленно пересчитывала гальку, на скалах вскрикивали сонные чайки.
|
|
|
