|
ВЕЧНЫЙ ФРЕГАТ
Глава 3.
Стр. 39
Его вытянули наверх чуть не силой.
Он упрямо не хотел покидать кают-компанию, где облюбовал себе уютное местечко. Лишь после особенно яростных ударов волн, когда вода начала хлестать в люки и изрядно окатила его, он, ворча, уступил.
Шторм к этому времени набрал пугающую мощь. Ветер с воем срывал гребни волн, обрушивая потоки на палубу. Вспышки молний выхватывали из кромешной тьмы белую пену взбесившегося океана, кучку мокрых матросов, тянувших какую-то снасть. Молнии сверкали поминутно, но рев шторма заглушал раскаты грома.
Он поискал взглядом луну. Люди, спускавшиеся к нему в кают-компанию, соблазняли его дивной картиной: с одной стороны корабль и волны, освещенные мертвенным лунным светом, с другой - неистовство бушующей в тучах грозы. Так где же луна?
- Ушла,- сказал старший штурманский офицер.- Вы бы еще до завтра сидели в каюте!
Капитан нес штормовую вахту. Он приветливо кивнул поднявшемуся к нему и, обводя рукой горизонт, сказал, ожидая восторгов и похвал:
- Какова картина, Иван Александрович? А?
Ответ был ошеломляющим:
- Безобразие, беспорядок!
Еще раз взглянув на молнии, гаснувшие в волнах так близко, что казалось, одна из них вот-вот ударит в мачту или опалит паруса, Иван Александрович, мокрый, нахохлившийся, удалился к себе в каюту.
Это было в апреле 1853 года неподалеку от мыса Доброй Надежды, которому более подошло бы к случаю другое его название: мыс Бурь. В переделку попал парусный фрегат «Паллада», на котором находился писатель Иван Александрович Гончаров.
Два его слова запомнились уже своей необычностью. Иные возмущались: так о грозной силе океана мог отозваться скорее сухой педант, чем путешествующий литератор. Позднее говорили еще, что фраза подошла бы, пожалуй, и для самого Ильи Ильича Обломова. А отсюда уже было недалеко и до сравнений персонажа с его творцом...
О своем плавании Иван Александрович Гончаров рассказал в книге «Фрегат «Паллада». Но это, если можно так выразиться, недосказанная книга. Некоторые важные обстоятельства плавания исследователи узнали лишь позднее, из документов, из воспоминании его участников, из не публиковавшейся до поры до времени переписки писателя.
И тут выяснилось, что, хотя книга «Фрегат «Паллада» и написана от первого лица, не всегда следует верить автору, создавшему образ литератора, который, зевая, апатично, лениво смотрит в «безбрежную даль» океана, размышляя о том, хороши ли гостиницы в Бразилии, есть ли прачки на Сандвичевых островах, на чем именно ездят в Австралии.
Крузенштерн и Лисянский на кораблях «Надежда» и «Нева» в 1803 году своим кругосветным плаванием всколыхнули русский флот. Он словно вырвался в океан. Корабль за кораблем уходили, чтобы обогнуть земной шар.
Головнин на «Диане» и потом на «Камчатке», Лазарев на корабле «Суворов», Коцебу на бриге «Рюрик», Беллинсгаузен и Лазарев на шлюпах «Восток» и «Мирный», Васильев и Шишмарев на шлюпах «Открытие» и «Благонамеренный», Понафидин на «Бородино», снова Лазарев на фрегате «Крейсер», Врангель на транспорте «Кроткий», Литке на шлюпе «Сенявин» - да разве перечислишь все имена славных, все названия кораблей!
И хотя кругосветные плавания перестали быть чем-то необычным, каждая новая экспедиция по-прежнему не проходила не замеченной в столице и провинции. Так было и после распространившегося летом 1852 года слуха о том, что вице-адмирал Путятин готовится к дальнему рейсу, намереваясь посетить с важной дипломатической миссией Японию.
Однажды разговор об экспедиции Путятина зашел в доме известного художника Майкова, частым гостем которого был Гончаров. С семьей Майковых Ивана Александровича связывала давняя дружба. Он проводил вечера в их уютной гостиной, где обычно собирались поэты и художники.
На этот раз были только свои. Хозяйка дома, Евгения Петровна, заметила, что адмирал ищет обладающего живым слогом секретаря, который мог бы потом описать все путешествие. Ее сын, поэт Аполлон Майков, получил приглашение занять этот пост, но отказался.
- Вот вам бы предложить! - со смехом обратилась Майкова к Гончарову, по обыкновению спокойно сидевшему в глубоком кресле.
- Мне? Что же, я бы принял это предложение, - ответил тот.
Все рассмеялись, а минуту спустя уже забыли об этом разговоре.
Но вскоре среди друзей Гончарова распространилось изумившее их известие: Иван Александрович действительно собирается путешествовать вокруг света, готов бросить место в департаменте внешней торговли и уже весьма деятельно хлопочет о назначении секретарем экспедиции.
Тут было чему изумляться. Кругосветное плавание - да ведь это крутой поворот, ломка всего привычного! Разлука с родиной, с близкими на два-три года. Неизбежные лишения, опасности - коварные рифы, свирепые шторма, желтая лихорадка, да и мало ли еще что.
А просто ли штатскому человеку найти свое место на военном корабле, среди бывалых морских волков? Вон и об адмирале Путятине говорят всякое: резок, вспыльчив, своеволен, с подчиненными крут. Под началом такого человека легко ли служить, да еще на корабле, где он - царь и бог?
И если бы уважаемый Иван Александрович пребывал в том возрасте, которому свойственны порывы и всяческие необдуманные поступки! А в сорок лет, когда седина в волосах,- извините! Ну был бы привычным путешественником - другое дело. Но дорогой Иван Александрович и по любезному отечеству много ли ездил? Не он ли говорит при случае, что свою спокойную комнату оставляет лишь по необходимости и всегда с неохотой, с сожалением? Не он ли твердит всем о своей избалованности удобствами городской жизни, лености, даже письма иной раз подписывает: «принц де Лень»?
Наконец, главное, главное. О его романе «Обыкновенная история» спорит вся читающая Россия, он теперь - признанный талант. Друзья-то знают: начат новый роман, уже опубликован его отрывок «Сон Обломова», вырисовывается замысел еще одного, навеянный поездкой в родные места, на Волгу...
Бросить все это?!
А он все-таки бросил!
И был едва не сразу же наказан.
Простился с Петербургом («Увижу ли я опять эти главы и кресты?») и в октябре 1852 года вступил на палубу фрегата. Началась жизнь, в которой, как он быстро почувствовал, каждое движение, каждый шаг, каждое впечатление не были похожи ни на какие прежние.
«Паллада» ушла в предзимнее Балтийское море. Первый переход был обычнейшим, по хожено-перехоженой дороге от Петербурга до Лондона. И однако именно этот переход Гончаров перенес особенно тяжело.
Корабль шел по бурному морю, под серым небом, и дождь сменялся снегом, а снег - дождем.
Гончарову быстро все наскучило: постоянная качка, теснота, холод и сырость, от которых у него болели зубы, ломило в висках и давал о себе знать ревматизм.
Самым подходящим чтением оказался том «Истории кораблекрушений». Море дополнило книгу нагляднейшими иллюстрациями. «Паллада» повстречала разбитое бурями судно, брошенное экипажем. Штормовыми ночами среди волн видели короткие вспышки: то пушечными выстрелами звали на помощь корабли, терпящие бедствие.
Не все благополучно было и на «Палладе». Однажды фрегат сильно прихватил мели, что могло кончиться весьма печально. В море, сорвавшись за борт, погиб матрос. Еще троих унесла холера - и появление этой страшной «гостьи» на переполненном корабле лишь усиливало и без того подавленное настроение Гончарова.
Он решил, что кругосветное плавание не для него. В Англии, куда пришла «Паллада», при первом же удобном случае обратился с просьбой к адмиралу Путятину: отпустите!
Тот, сверх ожидания, отнесся к просьбе сочувственно - ну что же, не каждому дано стать моряком, хотя бы и временным. Отпустил.
Гончарову осталось собрать багаж и подождать подходящей оказии для возвращения в Петербург.
Но тут новый поворот: писатель передумал и остался на корабле.
Он объяснил это... своей ленью. Будто бы как взглянул на багаж да представил, что надо тащиться со всем скарбом через Европу подумал: уж лучше плыть по следам Васко да Гамы, Ванкувера, Крузенштерна, чем ехать по следам французских и немецких цирюльников и сапожников. Так, во всяком случае, было сказано в письме Майковым.
А может, в действительности он поборол в себе временное малодушие?
Письма, воспоминания, наконец, некоторые страницы книги «Фрегат «Паллада» говорят о внутренней борьбе, мучившей писателя. В нем с первого дня, когда у него вырвалось «еду!», скромный чиновник в форменном фраке, привыкший к будням своего департамента, где его окружали десятки изрядно надоевших лиц, боролся с человеком, мечтающим повидать и испытать хотя бы часть того, что видели и испытывали герои дальних странствий.
Но почему же чиновник? Писатель, притом достаточно известный! Однако сам Гончаров говорил именно о чиновнике, сидящем в нем. Он имел в виду не просто место, которое занимал в департаменте внешней торговли, где отнюдь не сочинял романы, а прилежно редактировал доклады и предписания.
Он говорил о сковывающей его чиновничьей робости. Союзником же этого внутреннего чиновника были сомнения и неуверенность в собственных силах. Он сомневался не только в том, сумеет ли привыкнуть к корабельной жизни, но и в том, сможет ли стать настоящим летописцем похода «Паллады» - а именно этого от него и ждали.
Вот только объясняются ли эти сомнения одной робостью? Ведь и с «Обыкновенной историей» было так: сомневался, удался ли роман, стоит ли его печатать. После выхода, по словам самого Белинского, был «успех неслыханный», автор же нашумевшего романа остался в своем департаменте.
Так, может, не только и не столько робость, сколько чувство ответственности?
Первые подробные письма друзьям Иван Александрович написал из Англии, где «Паллада» задержалась на два месяца.
Это письма о дружбе, о том, как в деятельной лени и ленивой деятельности проходит день у русского помещика, о матросе Фаддееве, веселом, смышленом костромиче, которого определили Гончарову в вестовые, и... немного об Англии.
Но это немного многого стоит.
Достопримечательности - соборы, памятники, королевский дворец занимают лишь небольшую часть времени писателя. Он поехал не «осматривать», но пристально вглядываться в чужую жизнь, стараться слить свою жизнь с жизнью другого народа. А это значит - в гущу толпы, в трактир, на рынок, в гавань, в узкие улочки предместий!
Он считает искомым результатом путешествия параллель между своим и чужим, между знакомым и новым. Вот почему в письмах появляется русский помещик, барин и хлебосол. А рядом с ним - образ, впервые отчетливо определившийся для Гончарова в Англии.
Нет в этом образе ни красоты, ни внешних проявлений силы, ни демонического блеска в глазах. Однако именно он властвует над умами и страстями. Человек в черном фраке, белом жилете, с зонтиком в руках.
И всюду потом, на протяжении всего путешествия, видел писатель людей во фраках и с зонтиками. Властные, самоуверенные, они распоряжались всем и всюду, повелевали народами, кораблями, пушками, природными богатствами...
Человек с зонтиком - делец времен расцвета Британской колониальной империи, купец, капиталист, цепкий и черствый, ради выгод готовый на все. Новая фигура, набирающая все большую силу и влияние. Для российского читателя Гончаров открыл и показал ее одним из первых.
Писатель видит сдвиги в жизни Англии. Пришло время, когда все здесь взвешивается, рассчитывается, оценивается. Даже добродетели. Они проявляются лишь там, где это для чего-либо нужно. Благотворительность? Все твердят о помощи ближнему, а между тем, замечает Гончаров, «от бедности гибнут не только отдельные лица, семейства, но целые страны под английским управлением».
После ремонта «Паллада» покинула Англию.
Теперь Гончарову предстояло обживать корабль по-настоящему, надолго.
Как назло, «Паллада» снова попала в полосу жестоких штормов. Просыпаться после беспокойной, тяжелой ночи и видеть опять все то же: как огромные водяные холмы с белыми гребнями вздымаются, падают, снова вздымаются, толкая друг друга, будто в остервенении бьются выпущенные на волю бешеные звери...
Ни сесть, ни прилечь, суп выплескивается из тарелки, двери раскрываются и с треском захлопываются сами по себе, книги летят с полок... Перебирая в памяти всевозможные эпитеты, которыми награждали океан поэты, Гончаров добавил к ним «сердитый» - это придумал неунывающий вестовой Фаддеев,- а от себя - соленый, скучный, безобразный и однообразный.
И как не злиться на океан, когда, вдобавок ко всему, еще и работа не клеится. Иллюминатор в каюте крохотный, свет пропускает скупо, отовсюду дует, бумага от вечной сырости такая влажная, что чернила расплываются. И холодно чертовски, сидишь в тулупе, укутав ноги в одеяло. Выдохнешь - пар, будто дым из трубки. Задумаешься над фразой, потянешься к чернильнице, а тут волна так тряхнет, что перо - долой, и обеими руками - за стол, да покрепче.
Это все - начало января 1853 года. «Паллада» огибает Францию, Испанию, Португалию. И - никаких стоянок! Серое небо, взбаламученный океан. «Боже мой! Кто это выдумал путешествия?»
Но после этой записи вскоре появится другая:
«Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать!»
Противоречие, непоследовательность? Или познание для себя новых, привлекательных сторон путешествия, более полное постижение того, что заставляет человека вечно стремиться за черту горизонта?
«Палладу» снаряжали не для поисков неведомых островов. Никто не ждал с корабля вестей об исследованиях бухт и проливов.
Экспедиции предстояло завязать добрососедские отношения с Японией, попытаться наладить торговый обмен со страной, которая к середине XIX века все еще не хотела приоткрыть двери перед остальным миром, оставаясь для него во многом загадочной, непонятной.
Но хотя главную свою цель адмирал Путятин видел в достижении дипломатического успеха, само по себе плавание «Паллады» отличалось от других труднейших кругосветных рейсов разве только тем, что корабль был изрядно изношен и мало годился для поединка с тремя океанами. Дряхлость «Паллады», бывшей когда-то гордостью парусного флота, стала причиной немалых огорчении моряков в их каждодневной жизни; сверх того приходилось менять маршрут, обходя места, куда спокойно шли корабли помоложе и покрепче.
Судовой журнал и письма Гончарова отмечают путь. Остров Мадейра, где так вольно дышится среди виноградников, где воздух напоен запахом ананасов и гвоздики. Канарские острова, издали похожие на облака. Острова Зеленого Мыса, выжженные зноем, раскиданные по горизонту красноватые каменистые глыбы. Уже грех жаловаться на скудость впечатлений, ровно дующий пассат перегнал «Палладу» через линию Тропика Рака, океан здесь синий, ласковый, солнце яркое, горячее.
Но Гончаров не очарован тропиками: да, хорошо, только ничего особенного. Всего два времени года, и разница в том, что зимой просто жарко, а летом - трудно переносимый зной. Вот разве только ночное небо, где звезды, необыкновенно яркие, переливаются разными огнями так, как никогда увидишь в северных широтах.
Экватор пересекли буднично, ночью, праздника Нептуна не устраивали. А вот русскую масленицу отметили. За неимением удалых троек матросы устроили праздничное катание... друг на друге.
Это было уже за экватором, где «Паллада» попала в полосу штилей. Ход судна замедлился, паруса обвисли. Вспоминались драмы на неподвижно застывших кораблях, когда иссякали запасы пресной воды и люди умирали от жажды. Впрочем, «Палладе» ничего подобного не грозило.
Моряки более сорока дней не были на берегу, однако корабельная жизнь в штиль имела и кое-какие преимущества. Матросы купались в океане, меж тем как с мачты дозорные следили, не покажется ли акула. Однажды она действительно пожаловала, купальщики - на борт, а хищница получила удар острогой.
Корабль, обессиленный полнейшим штилем, напоминал Гончарову... русскую степную деревню. Мир, покой в тепле и сиянии, матросы сидят кучками, занимаясь нехитрыми хозяйственными делами: кто чинит одежду, кто шьет сапоги. Слышны удары молота по наковальне, будто в деревенской кузнице. А в довершение всего - перекличка судовых петухов, радующихся тишине и безмятежности.
Трудно точно сказать, когда у писателя родилась мысль серьезно взяться за большую книгу о путешествии. Наброски содержались уже в подробнейших письмах - иные на десятках страниц! - которые он отправлял друзьям.
Уходя в плавание, знал твердо: не будет писать нечто напоминающее ученый трактат, ссылаться на разные авторитеты. Сомневался, однако, сможет ли писать по-другому, так, чтобы было побольше чудес, поэзии, огня, красок. А в те годы о море, о дальних плаваниях, об экзотических странах писали именно в приподнято-романтическом тоне.
Но этот тон - не для Гончарова, художника-реалиста, тонкого и глубокого наблюдателя обыденного, обыкновенного в человеческой жизни. На корабле он сам, если верить его письмам, фигура уж никак не романтическая: бродит среди моряков вялый и апатичный, чуждый пониманию моря, ворчит на неудобства, подтрунивает на своей избалованностью, неумением приспособиться к корабельной жизни. Таков он в письмах друзьям и на страницах «Фрегата «Паллада».
Однако если он действительно был таким, то как случилось, что моряки довольно быстро признали его? Он сам никогда прямо не писал об этом. Писали его спутники в плавании, люди строгие в суждениях.
Начать с того, что, к общему удивлению и зависти, литератор, впервые попавший на корабль, был неуязвим для морской болезни. Бывалых моряков укачивало, сам адмирал Путятин запирался в каюте, а Гончаров спокойно курил сигару, прогуливаясь по кренящейся палубе.
Не требовал он для себя никаких преимуществ, был ровен и приветлив со всеми. И чего от него уж вовсе не ожидали, оказался довольно сведущим в морском деле, хотя никогда не козырял этим, а, напротив, охотно высмеивал свое мнимое невежество.
...Гончаров родился в Симбирске. С детства - неоглядные волжские просторы, бойко бегущие под парусами «расшивы», песни вольницы, рождавшие смутные мечты о дальней дали. Мальчик был поражен, впервые услышав от учителя, что если поехать с правого берега Волги, то, обогнув земной шар, воротишься на левый.
И в Симбирске же узнал он азбуку моря. В углу заросшего травой двора Гончаровых во флигеле жил на покое старый моряк Николай Николаевич Трегубов. Как чудесно было забраться к нему в кабинет, потрогать компас, секстан, хронометр! А моряк начинал нескончаемый рассказ о морских приключениях, о плавании эскадры адмирала Ушакова, под началом которого служил и воевал.
Научив Ваню грамоте, Трегубов давал ему книжки о путешествиях. Ваня шагал по Камчатке вместе с Крашенинниковым, плавал в лазурных морях на корабле Кука, брел с караваном Мунго-Парка по Африке. А моряк, радуясь, что его питомец «точит книжку за книжкой», твердил ему: вот вырастешь, сделаешь хотя бы четыре морские кампании... Кампания у моряков - полгода в море. Так вот, хотя бы четыре кампании...
Мальчику грезились белые паруса, тропические пальмы, неведомые города.
Трегубов не давал угаснуть искорке. Когда Ваня подрос, моряк серьезно занялся со своим любимцем географией, астрономией, морской навигацией. Учил понимать язык морских карт, читать звездное небо, различать, где какая снасть на парусном корабле, что означают слова команд.
Не потухла искорка и за долгие восемь лет, когда подростка определили в коммерческое училище с тупыми и бездарными преподавателями: книги о путешествиях поддерживали ее.
А когда после окончания университета Гончаров отправился служить в Петербург, то прежде всего поспешил в Кронштадт, к морю. Он любил прогулки по набережным столицы, разглядывал корабли, вдыхал запах смолы и пеньковых канатов. И не раз от него слышали в департаменте, куда он, хорошо зная три языка, поступил переводчиком: позволительно ли, господа, петербургскому жителю не разбираться, где палуба, мачты, реи, корма, нос корабля?
Выходит, что его решение идти в кругосветное плавание было, в сущности, гораздо менее неожиданным, чем казалось друзьям. Да, осуществление давней мечты запоздало, пришлось на зрелые годы. Но не погасла искорка!
Многое, естественно, оказалось не таким, как рисовали мальчишеские грезы. Впрочем, у зрелости - свое преимущество. Гончаров не мог отделаться от ощущения, что путешествие имеет для него не столько прелесть новизны, сколько прелесть воспоминаний. Весь немалый жизненный опыт стал опорой для сравнений, для рассуждений об увиденном.
И вовсе не апатично зевающий литератор, а зоркий, наблюдательный путешественник с редким трудолюбием накапливал материал для будущей книги. Он вел путевой дневник, полный и подробный, выполнял обязанности секретаря экспедиции и еще выкраивал время для занятий историей и русской словесностью с воспитанниками морского кадетского корпуса, служившими на «Палладе».
Время, тянувшееся сначала столь медленно, помчалось вдруг с быстротой необыкновенной. Сутки укоротились. Началась изнурительная работа над шлифовкой, отделкой каждой фразы, предназначенной для будущей книги. Жаль, что он писал сначала столь расточительно-подробные письма. Надо напомнить друзьям, чтобы сохраняли их: ведь и они могут стать строительным материалом для книги, в них непосредственность впечатлений.
Затянувшийся штиль в конце концов сменился крепким ветерком. Подхваченный им корабль помчался вдоль окраины Африканского материка.
В начале марта 1853 года «Паллада» бросила якорь у мыса Доброй Надежды, где волны и ветры двух океанов, Атлантического и Индийского, ведут нескончаемый, вековечный спор.
Южная оконечность Африки была тем единственным местом, где «Паллада» могла подготовиться к переходу через Индийский океан.
Корабль вошел в защищенную бухту Саймонсбея - и пошла работа. Чинили снасть, конопатили борта, заменяли прогнившую обшивку. По палубе едва можно было пройти - всюду строгают, пилят, прилаживают, подгоняют. Не корабль - мастерская!
А в том, будет ли от всех этих работ настоящий толк, сомневались многие, в том числе адмирал Путятин, направивший в Петербург секретное донесение с просьбой заменить «Палладу» другим судном.
Гончаров мог бы спокойно поработать на корабле, да не утерпел, не усидел: захотелось повидать Африку.
Ее южную оконечность занимала Капская колония, основательно обжитая европейцами. Никаких экзотических чудес он здесь не ожидал. С легкой иронией записывает в первый день: «Все не наше, не такое, твердили мы, поднимая то раковину, то камень. Промелькнет воробей - гораздо наряднее нашего, франт, а сейчас видно, что воробей, как он ни франти. Тот же лёт, те же манеры и так же копается, как наш, во всякой дряни, разбросанной по дороге. И ласточки, и вороны есть; но не те: ласточки серее, а ворона - чернее гораздо. Собака залаяла, и то не так, отдает чужим, как будто на иностранном языке лает».
Впрочем, к впечатлениям Гончарова от поездки по Капской колонии мы еще вернемся.
Корабль простоял возле мыса Доброй Надежды больше месяца. А едва покинув надежную бухту, попал в тот жестокий шторм, который так рассердил Гончарова:
- Безобразие, беспорядок!
Он не жалел об этой фразе, одних удивившей, других огорчившей, давшей третьим повод для насмешек. Не исправил, не вычеркнул ее, готовя впоследствии отдельное издание книги после того, как отрывки были напечатаны в журналах.
Тому памятному шторму предшествовало много других. Гончаров уже не раз наблюдал не только воодушевляющее поэтов грозное буйство стихий, не только героизм горстки людей в момент противоборства с ними, но и тяжелые, долгие будни, сменявшие часы нечеловеческого напряжения и нервного подъема.
После шторма команда много дней чистила, скребла корабль, латала его поврежденный корпус, конопатила щели, сушила все промокшее, раскисшее. Ведь только что отремонтировали «Палладу» - и опять все снова! Морские архивы сохранили донесения: корабль «потек всеми палубами», его надводная часть «показала движение», то есть опасно расшаталась. Возникли сомнения, можно ли вообще продолжать плавание.
Так как же не «безобразие», как не «беспорядок» с точки зрения человека, трезво смотрящего на окружающее, человека, который не любит и не признает крайностей ни в чем?
Два сердитых слова запомнились, редко кто не приводит их, говоря о Гончарове-путешественнике. Право, жаль, что другой его фразе «повезло» куда меньше.
Вот она:
- Нигде человек не бывает так жалок, дерзок и по временам так внезапно счастлив, как на море.
Он узнал это счастье, не раз видел и человеческую дерзость в схватках с океаном.
Есть во «Фрегате «Паллада» описание тайфуна, захватившего корабль много позднее, уже в Тихом океане.
Гончаров, по обыкновению, работал в каюте. Но вот свеча и чернильница начали ползать по столу, а чуть спустя надо было уже упираться в стену, чтобы не свалиться на пол. Однако теперь Гончаров не искал местечек, где можно было бы отсидеться. Он поднялся на палубу, у него давно «морские ноги».
Тревожная ночь. И очень точное описание происходящего, увиденного отнюдь не «зевающим литератором», но человеком, разбирающимся в корабельных делах:
«...Часа в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два, потом три, спустили брам-реи, а ветер все крепче. Часа в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги».
Все были на палубе. С рассветом напряжение нарастало. «Орудия закрепили тройными талями и, сверх того, еще занесли кабельтовым», чтобы их не сорвало в море. От страшного напряжения лопались снасти. А барометр все падал и падал.
Так продолжалось до вечера. Тайфун рвал в клочья последние паруса. И наконец, самое страшное: зашаталась, грозя рухнуть, грот-мачта. А это уже прямая угроза гибели: страшная тяжесть обрушится на палубу, проломит борт, накренит судно под захлест девятого вала...
Командир вызвал добровольцев крепить грот-мачту. Лейтенант Савич со смельчаками-матросами тотчас бросился к вантам. С помощью блоков и канатов надо было, спасая корабль, укрепить шатавшуюся громадину.
Савич, выпачканный, оборванный, с сияющими глазами, летал повсюду. Матросы, облелив ванты, на страшной высоте, под порывами урагана крутили веревки и стучали деревянными молотками. Тяжелый крюк, сорвавшись, раздробил голову одному из смельчаков. Хлынула кровь, тотчас смытая волной, а другие застучали молотками еще торопливее.
«Какую энергию, сметливость и присутствие духа обнаружили тут многие», - записывает Гончаров.
Писатель постепенно обретал не только «морские ноги», но и «морскую душу». Он не карабкался по вантам, как лейтенант Савич, не прокладывал курс вместе с «дедом» - так на корабле называли главного штурманского офицера Халезова. Он нес свою особую вахту.
Именно ему суждено было стать единственным русским классиком, совершившим путешествие, приравненное к кругосветному, и рассказать о дальнем плавании так, как до него не рассказывал никто.
Маршрут «Паллады» на карте полушарий обозначен в трех океанах. И в каких заманчивых местах побывали моряки! Уже одни названия способны вызвать зависть у любителей путешествовать хотя бы по картам и страницам книг: от мыса Доброй Надежды через Индийский океан - к острову Ява, а там Сингапур, Гонконг, Манила, острова Бонин-Сима, Ликейские острова, Шанхай, Нагасаки...
Было все - тропические ливни, смерчи, обессиливающая жара, пальмовые рощи, гигантские змеи, пиратские суденышки, пестрая, непонятная, чужая жизнь. Гончаров работал в каюте, работал при поездках на берег, в номерах скверных гостиниц, где тускло светил фитилек плошки с кокосовым маслом, а летучие тараканы шуршали под потолком.
Он тяжело болел: сначала лихорадка, потом сильные боли в ноге, приковавшие его к постели в самый неподходящий момент.
То, что уже было написано, не удовлетворяло его. Сегодня какой-нибудь отрывок казался сносным, почти готовым. А немного спустя сообщает друзьям, что портфель набил довольно туго, но преимущественно пустяками, все дурно, бестолково, ничего нового, занимательного, достойного печати.
Между тем и без того трудное плавание осложняется еще более. Сначала-только слухи, ведь надежной связи с Петербургом у корабля нет. Но слухи все упорнее: в Европе тревожно, не исключена стычка России с Турцией, Англией и Францией.
Это предгрозовая пора, канун Крымской войны.
«Вот достигается наконец цель десятимесячного плавания, трудов. Вот этот запертый ларец с потерянным ключом, страна, в которую заглядывали до сих пор с тщетными усилиями склонить и золотом, и оружием, и хитрой политикой на знакомство... Ведь в географии и статистике мест с оседлым населением земного шара почти только один пробел и остается - Япония».
Запись сделана на рейде Нагасаки, где «Паллада» вместе с присоединившимися к ней на островах Бонин-Сима другими русскими судами бросила якорь 10 августа 1853 года.
Гончаров, как секретарь Путятина, ожидал, что теперь ему придется изрядно потрудиться на дипломатическом поприще. Кстати, к этому он был достаточно подготовлен годами работы в департаменте внешней торговли, где ему приходилось вести переговоры и переписку на английском, французском и немецком языках.
Но русские суда пришли в неудачное время: умер сегун - лицо, почти столь же важное, как император. Путятину дали понять, что переговоры откладываются на неопределенно продолжительное время.
Русская дипломатия не преуспела, зато выиграла отечественная литература. Гончаров хорошо использовал неожиданно оказавшееся у него свободное время. «Русские в Японии» -две главы будущей книги содержали множество интересных наблюдений. Россия узнала, что в Японии кончается пора застоя, что часть японцев жаждет разорвать замкнутость феодальной жизни, сложившуюся в средневековье. Гончаров едва ли не первым из европейцев рассказал об этом с большой достоверностью и убедительностью.
После трехмесячной стоянки на рейде Нагасаки «Паллада» направилась в Шанхай за провизией, а главное, за новостями.
Новости требовали принятия решений, меняющих план экспедиции: началась русско-турецкая война, англо-французская эскадра идет к Черному морю, чтобы поддержать турок, нужно ждать больших событий.
Русские корабли вернулись в Нагасаки. Они - в чужих водах, где за ними, несомненно, следят. В ближайших портах - английские военные парусники и железные пароходы. Если Англия и Франция вступят в войну, вражеские корабли постараются захлопнуть «Палладу» в западне.
«Паллада» - пятидесятидвухпушечный военный фрегат. На судах, присоединившихся к ней, - русский военный флаг. Он не будет спущен без боя. Но прежде всего надо отремонтировать старый корабль.
Путятин берет курс на Филиппинские острова, в нейтральный порт Манилу. А молодые офицеры уже спорят о том, как прославить корабль: совершить ли рейд к английским портам в Австралии или крейсировать у берегов Индии, нападая на вражеские суда.
Путятин позвал к себе в каюту капитана корабля, своего адъютанта и Гончарова.
- Господа, - сказал адмирал, - я принял решение, которое прошу пока сохранить в тайне. Если будет бой и мы не одолеем неприятеля, то фрегат должен сойтись с вражескими кораблями вплотную. После этого мы взорвем нашу «Палладу» и погибнем с честью.
Писатель оказался в кругу самых доверенных людей адмирала - уже одно это говорит о многом. Гончаров не рассказал о совещании у адмирала читателям «Фрегата «Паллада», считая это не вполне скромным. Лишь в письме к Майкову, которое не было опубликовано, он вскользь замечает: если не одолеем врага, то зажжем в пороховой камере «какие-то стаканы». И добавляет: «Сойти же предварительно на берег во флоте не принято, да и самому не хочется, совестно...»
После разговора в адмиральской каюте Гончаров с особенным рвением приводит в порядок свои записи. Теперь он торопится. Страница за страницей, исписанные мелким почерком, ложатся в его портфель.
По пути к Маниле «Паллада» зашла на Ликейские острова. Еще недавно этот благодатный архипелаг считался как бы «ничейным». Но недавно американцы-Гончаров называл их «люди Соединенных Штатов с бумажными и шерстяными тканями, ружьями, пушками и прочими орудиями новейшей цивилизации» - оставили здесь нескольких матросов, двух офицеров на бумагу, извещающую всех, что острова взяты ими «под покровительство».
А в Маниле - холодный прием у испанского губернатора, едва скрываемый страх: флот под британским флагом крейсирует где-то непода леку, на манильском рейде - военный французский пароход, и все уже знают о Синопском бое, в котором бывший командир «Паллады» адмирал Нахимов разгромил турок. Значит, Англия и Франция вот-вот вступят в войну, если еще не вступили. Зачем же губернатору рисковать? И он просит русских не позднее чем в трехдневный срок покинуть гавань Манилы.
Продолжать плавание в чужих, опасных водах на неотремонтирован-ном корабле, который тек по всем швам, невозможно. Оставалось одно - идти к берегам Сибири.
Была весна 1854 года. Татарский пролив еще не очистился ото льда. По дороге к нему моряки «Паллады», чтобы не терять времени, уточняют карты побережья. Один из пропущенных составителями старых карт островков назвали именем Гончарова.
А сам писатель в эти дни с редкостным упорством работал над началом будущей книги, над вступительной главой «От Кронштадта до мыса Лизарда». Эта глава была окончена уже в Татарском проливе.
Предполагалось, что экипаж «Паллады» перейдет на фрегат «Диану», направлявшийся на смену из Кронштадта. Но кто мог сказать, когда Путятину удастся возобновить переговоры с японцами? Быть может, лишь несколько месяцев спустя. И адмирал решил отпустить секретаря экспедиции в Петербург, с самой лестной характеристикой его деятельности на корабле и его способности выполнять важные поручения.
Гончаров пишет последнее письмо с корабля:
«Мне лежит путь через Сибирь, путь широкий, безопасный, удобный, но долгий, долгий! И притом Сибирь гостеприимна, Сибирь замечательна: можно ли проехать ее на курьерских, зажмуря глаза и уши? Предвижу, что мне придется писать вам не один раз и оттуда.
Странно, однако ж, устроен человек: хочется на берег, а жаль покидать фрегат! Но если бы вы знали, что это за изящное, за благородное судно, что за люди на нем, так не удивились бы, что я скрепя сердце покидаю «Палладу»!»
...Есть люди, которым претит всякое самовосхваление, пусть даже не вполне осознанное. Эти, скорее, готовы со всеми посмеяться над своими недостатками, в том числе и мнимыми, не только признавая, но охотно преувеличивая их. Тем самым они защищают себя от упреков в высокомерии и зазнайстве, считая эти качества принижающими людей.
Гончаров смолоду был человеком исключительно добросовестным в труде, усидчивым, усердным. В зрелые годы он мог работать иногда с фанатической одержимостью. Его биографы сделали удивительный подсчет: значительная часть «Обломова» была написана всего за месяц с небольшим!
Однако писатель охотно поддерживал им же самим созданную легенду о своей лени, избалованности, неумении приспосабливаться к трудным обстоятельствам. Таков он и на многих страницах «Фрегата «Паллада».
Но образ апатичного литератора - разве это Гончаров? Черты внешнего сходства - некоторая медлительность, вальяжность, ранняя полнота - несомненны. Однако воспоминания спутников писателя в труднейшем плавании показывают, что Гончаров не обладал и половиной тех недостатков, которые себе приписывал, зато имел немало достоинств, о которых умалчивал.
Он с честью сделал заветные «четыре кампании», и его воспитателю, моряку Трегубову, на склоне жизни довелось прочесть в «Морском сборнике» очерки своего любимца о тех странах, которыми тот грезил в детстве.
Уже одно плавание на фрегате перечеркнуло образ «принца де Лень». Возвращение же через дальневосточные и сибирские земли показало умение Гончарова преодолевать с полным самообладанием и мужеством трудности, по-своему, может быть, еще более значительные, нежели встречающиеся в беспокойной жизни моряка.
Писатель поторопился, назвав в письме друзьям путь через Сибирь широким, безопасным, удобным. То было первое ощущение после расставания с тесным корабельным мирком, после того как шаткую палубу сменила надежная земная твердь. Но уже вскоре он понял, что «истинное путешествие в старинном трудном смысле, словом, подвиг, только с этого времени и началось».
Началось же оно у побережья Охотского моря, в Аяне, откуда надо было пробираться - вернее, пробиваться - на Якутск. Это и в наши дни края все еще довольно пустынные, а в те годы...
Единственный путь - тропа, доступная летом всаднику и вьючной лошади, зимой - собачьей упряжке. Тропа ненаезженная, извилистая, где через речки - вброд или вплавь, через топи - по жердям, через горные перевалы - как сумеешь, пешком, а то и ползком. Тропа, взбирающаяся на таежный хребет Джугджур, который и сегодня географы характеризуют как труднодоступную горную страну.
Гончаров преодолевал ее в сопровождении двух якутов. Он сначала не верил, что вообще можно подняться по склону с обледенелой снежной глыбой на самой крутизне. Караван едва полз по каменным осыпям. Две вьючные лошади перевернулись через голову, одна так и не поднялась. Гончарова «подстраховывали» кушаком на случай, если тот сорвется. Подъем был так тяжел, что даже у привычного к нему якута хлынула носом кровь.
Но что Джугджур в сравнении с болотами, начавшимися за хребтом! Топи неоглядные, вязкие, обойти нельзя, надо лезть в жижу, а если начнет засасывать - вались вместе с лошадью на бок, потом выкарабкивайся с осторожностью, чтобы не увязнуть глубже. И так по десять - двенадцать часов в день.
А затем многодневное плавание на хлипком дощанике по стремительной горной Мае, где суденышко застревает на перекатах; ветер рвет последнюю осеннюю листву, падает снег, берега белы, на тиховодье - ледок.
Поистине все познается в сравнении: «Да, это путешествие не похоже уже на роскошное плавание на фрегате...» Роскошное! Забыты шторма, авралы, теснота каюты. Там, по крайней мере, не надо было спать одетым на чемоданах, врезающихся в бок.
Двести верст верхом, шестьсот по реке в канун ледостава, а от того места, где Мая впадает в Алдан,- опять через болота, вдвойне коварные, прикрытые свежим снегом.
В письмах же с дороги - ни нытья, ни ворчания, ни жалоб. Ночуя в юртах, где «блох дивно», кутая растрескавшееся на морозе лицо в обледенелый шарф, с трудом переставляя опухшие от ревматизма ноги, писатель, как обычно, лишь подтрунивает над собой.
Все дорожные мытарства не заслоняют от него главное. Он вглядывается, «вдумывается» в Сибирь - и вот оказывается, что «петербургский барин» один из первых среди путешествующих по сибирским просторам верно оценивает прошлое, прозорливо угадывая кое-что и в будущем.
Разрозненные заметки, набросанные в пустой юрте, на крохотной почтовой станции, просто «в лесу, на тундре» или у берега Лены в ожидании переправы, объединяет мысль о подвиге людей, придающих жизнь и движение далекой окраине, пробуждающих спящие силы. И кристаллизуется образ, обращенный и в прошлое и в будущее.
«Кто же, спросят, этот титан, который ворочает и сушей и водой? Кто меняет почву и климат? Титанов много, целый легион: и все тут замешаны в этой лаборатории: дворяне, духовные, купцы, поселяне - все призваны к труду и работают неутомимо. И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание, и также не допытается, как не допытались, кто поставил пирамиды в пустыне. Сама же история добавит только, что это те же люди, которые в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными, а в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться,- и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее... А создать Сибирь не так легко, как создать что-нибудь под благословенным небом...»
Гончаров бегло набрасывает портреты «титанов». Это смышленый старик Петр Маньков, распахавший землю по берегу Маи. Это русская крестьянка из тех же мест, которая и лес рубит, и в поле работает, и даже обувь шьет. Это и гостеприимный якут из «самобеднейшей юрты», и станционные смотрители, без которых в здешнем краю оборвалась бы дорожная нить, и ямщики, в непогодь трясущиеся на облучках, и инженерный офицер, что живет в палатке среди болот, выбирая места для постройки моста...
Рассказывая об отставном матросе Сорокине, который, осев среди тайги и распахав четыре десятины, достиг полного достатка, но думает все бросить и переселиться на другое место, чтобы там начать все снова, Гончаров добавляет:
«Это тоже герой в своем роде, маленький титан. А сколько их явится вслед за ним!»
Писатель называет дела пионеров освоения Сибири «робкими, но великими начинаниями». Он вспоминает о людях, которые стремились достичь полюса, обошли берега Северного Ледовитого океана, питались иногда бульоном из голенищ своих сапог, дрались со зверями. Их имена известны всем. Но то действительные герои. А бывает так: какой-нибудь американец или англичанин съездит с толпой слуг, дикарей с ружьями, куда-нибудь в горы, убьет медведя-и «весь свет знает и кричит о нем».
Но кто знает имена чиновников, поручиков, майоров и прочих служилых людей^ которые пробираются по снежной пустыне тундры, бродят по океанскому побережью, спят при сорокаградусных морозах в снегу - и все это не ради славы, а «по казенной надобности»?
...Во «Фрегате «Паллада» описание путешествия по Сибири заканчивается странно, будто плавное повествование внезапно оборвано на полуслове. Книгу заключают две фразы, написанные в Иркутске: «Вот уже я третий день здесь, а Иркутска не видал. Теперь уже - до свидания».
А что было в Иркутске? Неужели в этом городе не нашлось ничего, достойного упоминания? И на дальнейшем пути через Восточную Сибирь - тоже?
Лишь тридцать с лишним лет спустя Гончаров дополнил свои заметки. Он пробыл в Иркутске два месяца и встречался с семьями Волконских, Трубецких, Якушкина и других ссыльных декабристов. Писатель тайно доставил в Петербург письма Волконского.
Путешествие вдоль всей России, между началом и концом которого лежала треть года и две трети полушария, было великолепным продолжением плавания по трем океанам. А завершением - выход в свет «Фрегата «Паллада», книги, не похожей на множество других, посвященных путешествиям, книги, которой зачитывалось не одно поколение.
«Мне поздно желать и надеяться плыть опять в дальние страны: я не надеюсь и не желаю более. Лета охлаждают всякие желания и надежды. Но я хотел бы перенести эти желания и надежды в сердца моих читателей - и - если представится им случай идти (помните - «идти», а не «ехать») на корабле.в отдаленные страны - предложить совет: ловить этот случай, не слушая никаких преждевременных страхов и сомнений».
Так писал Гончаров в очерке «Через двадцать лет», напечатанном после юбилейной встречи с бывшими товарищами по плаванию.
В приведенном отрывке есть маленькая натяжка. Он не надеялся и не желал более плыть в дальние страны в тот момент, когда писал об этом. Но совсем незадолго до того и надеялся и желал. Даже подавал просьбу о включении в состав экспедиции, отправляющейся на фрегате «Светлана» в кругосветное плавание.
Ему неожиданно отказали: может, сочли, что почти шестидесятилетнему писателю трудно переносить тяготы нового путешествия. Потом, как бы спохватившись, дали согласие. Но теперь отказался Гончаров.
55
В изысканно вежливом письме, в котором проскальзывают обида и оскорбленное самолюбие, писатель сообщал, что изменение сурового «нет» на радушное «да» запоздало и что он вполне отрезвился от своего не по летам пылкого порыва плыть в Америку.
Можно лишь гадать, как обернулось бы дело, если бы «да» было сказано сразу. Не исключено, что Иван Александрович Гончаров оказался бы на борту фрегата «Светлана»...
ПОИСКИ«ПАЛЛАДЫ»
Упоминая о «Палладе», часто говорят: легендарный корабль, легендарная «Паллада».
Но «Боевая летопись русского флота» отмечает лишь двух ее «тезок» - крейсер, участвовавший в русско-японской войне, и другой, торпедированный во время первой мировой войны немецкой подводной лодкой. Фрегат, на котором ходил Гончаров, в боях не прославился. Его плавание было выдающимся, но не называем же мы легендарными кораблями «Неву» и «Надежду», на которых русские моряки впервые обошли вокруг света.
Фрегат «Паллада» был спущен на воду в начале осени 1832 года. Среди зрителей спуска находился Александр Сергеевич Пушкин с женой. Только что назначенный командир корабля Павел Степанович Нахимов, будущий герой обороны Севастополя, сожалел, что узнал об этом с опозданием. Раздосадованный, он пожурил тех, кто не пригласил поэта на корабль:
Первой записью значилось бы славное имя, и с ним «Паллада» вошла бы в российскую словесность...
Корабль вошел «в российскую словесность» с другим именем. Фрегатом-легендой его сделала популярность книги Гончарова.
Как же сложилась затем судьба корабля и его команды?
Моряки «Паллады», перешедшие на прибывший в дальневосточные воды фрегат «Диана», пережили на рейде японского порта Симодо одну из самых необыкновенных катастроф в истории мореплавания. В тихий, безветренный день сюда внезапно хлынула стена воды. Вся прибрежная часть города была мгновенно смыта. Страшный водоворот едва не потопил «Диану», сорок с лишним раз повернув ее вокруг оси. Гигантские волны-цунами, наделавшие столько бед, были вызваны землетрясением в океане.
А сама «Паллада»?
Фрегат вместе с некоторыми другими русскими судами ушел в залив, который теперь называют Советской Гаванью. На случай нападения вражеской эскадры моряки спешно возвели береговые укрепления. Потом «Палладу» тщетно пытались завести в устье Амура. Оттуда корабль вернулся в старую гавань. Здесь судно по распоряжению свыше с ненужной поспешностью затопили из боязни, что оно может стать добычей вражеских кораблей.
Фрегат был одним из красивейших парусных судов русского флота, а книга Гончарова сделала его особенно дорогим сердцу каждого моряка. И многие из тех, кому доводилось побывать в гавани у «могилы» фрегата, задумывались: а нельзя ли его поднять?
Первые подводные разведки были сделаны еще в прошлом веке. В 1912 году с разрешения русского правительства за дело взялась было японская водолазная компания Кудо, но японцы не сумели спуститься туда, где на илистом грунте покоился старый фрегат.
В 1923 году наши моряки достали из глубин якорь «Паллады».
Первыми, при тусклом свете, проникавшем сквозь толщу воды, увидели очертания «Паллады» советские водолазы. В 1936 году на поверхность извлекли из глубин несколько пушечных ядер, иллюминатор, якорный клюз, куски деревянной обшивки. На 1941 год был намечен подъем фрегата. Под его корпусом уже были промыты траншеи для тросов. Война помешала подводникам.
Несколько лет спустя после войны «Палладу» обследовала экспедиция аквалангистов. Увы, время и морские древоточцы безжалостно расправились с фрегатом.
Огромные крабы выглядывали из носовых полупортиков, откуда некогда выдвигались стволы орудий; над совершенно разрушившейся средней частью торчали лишь обломки шпангоутов.
О подъеме корабля нечего было и думать. Аквалангисты сделали под водой снимки остатков «Паллады» и подняли наверх все, что можно: дубовый шпангоут, куски медной обшивки, медные гвозди...
Музеи хранят модели фрегата и то, что в разное время было поднято со дна бухты, давшей последнее убежище кораблю.
Один из обломков «Паллады» был подарен Константину Георгиевичу Паустовскому, певцу романтики моря и дальних странствий.
На берегу пустынной некогда бухты - город Советская Гавань. Рейд порта Ванино, одного из крупнейших на Дальнем Востоке, принимает и отправляет множество кораблей.
Моряки поставили здесь памятник «Палладе». Сверкают нержавеющей сталью паруса фрегата, и кажется, будто ловят они ветер с океана.
ПО СТАРЫМ АДРЕСАМ...
Две карты, современная и та, что была в ходу во время плавания «Паллады». Некоторые названия проливов, мысов, портов сохранились неизменными с тех пор. Но как же, наверное, изменилось все остальное!
Пусть нашим путеводителем по старой карте станут страницы «Фрегата «Паллада». Выберем несколько точек, сравним, что было тогда, что сейчас.
Мыс Доброй Надежды.
Отсюда Гончаров предпринял поездку в глубь материка, по землям Капской колонии. Любопытно, что русские моряки лишь немного разминулись здесь с Давидом Ливингстоном: тот отправился в большое путе шествие по Африке, покинув Кейптаун в июне 1852 года, а Гончаров побывал там весной следующего года.
Он проехал около четырехсот километров по землям колонии, где потомки голландских колонистов, называвшие себя бурами или африканерами, враждовали с англичанами, которым хотелось укрепиться на юге Африки. Однако белые забывали распри, если требовалось объединить силы для борьбы против непокорных африканцев.
«Природных черных жителей нет в колонии, как граждан своей страны» - таков первый вывод писателя. Они здесь «наемники колонистов и то недавно наемники, а прежде рабы... Нужно ли говорить, кто хозяева в колонии? Конечно, европейцы».
Гончаров полагал, что белым будет очень трудно покорить местные племена. Англичане уже затевали несколько войн с африканцами, и что же? Оттесненные с родной земли, те продолжали борьбу. «Этому долго не будет конца. Силой с ними ничего не сделаешь».
Гончаров видел, что в колонии еще все в брожении и пока трудно определить, «в какую физиономию сложатся эти неясные черты страны и ее народонаселения».
Они сложились в отвратительную расистскую физиономию Южно-Африканской Республики.
Как это ни чудовищно, но во времена Гончарова коренное население было, пожалуй, не столь принижено и бесправно, как в последней четверти нашего столетия.
В Южно-Африканской Республике белых меньше шестой части населения страны. Но им принадлежат почти девять десятых всей земли. Остальная, самая засушливая и неплодородная, отведена под «банту-станы»- огороженные колючей проволокой особые территории для африканцев. Африканцы, покидая свои резервации, должны всегда иметь при себе особый пропуск. Нет пропуска - на полгода в тюрьму!
В стране висели таблички: «Только для белых». Для белых одни автобусы, для цветных - другие. Запрещены браки между представителями разных рас. Африканцы не имеют права обучаться с белыми. Даже кладбища разные.
Однажды в желудке убитой акулы нашли останки человека. Но кто стал жертвой хищницы - белый или цветной? И прежде чем предать останки земле, расисты создали целую комиссию, чтобы случайно «не осквернить» кладбище «только для белых».
«Этому долго не будет конца»,- писал Гончаров о борьбе против коренного населения Южной Африки. Нет ей конца и сегодня. Не раз полиция расстреливала протестующих африканцев: это было, например, в Соуэто, пригороде столицы страны, где среди жертв оказалось особенно много школьников.
Конец 1985 и начало 1986 года ураганы народного гнева буквально сотрясали Южно-Африканскую Республику. «Мятеж против господства белых распространяется подобно лесному пожару»,-сообщали с места событий корреспонденты буржуазных газет.
Правительство объявило чрезвычайное положение в 36 районах страны. Отряды полиции и воинские части проводили массовые облавы и аресты. Прежде демонстрантов, протестующих против бесправия, разгоняли дубинками и сравнительно редко пускали в ход оружие. Теперь по ним без колебания открывают огонь. Число убитых исчисляется сотнями. Но на их место встают тысячи новых борцов.
Сила протеста все нарастает. Расистский режим обречен, история уже вынесла ему приговор.
...Гончаров записал об острове-городе у оконечности полуострова Малакка: «Сингапур, как складочное место между Европой, Азией, Австралией и островами Индийского архипелага, не заглохнет никогда. Притом он служит приютом малайским и китайским пиратам, которые еще весьма сильны и многочисленны в здешних морях».
И верно, не заглох Сингапур, «город льва» - так в переводе звучит его название. Теперь это не только остров-город, но и остров-государство.
Сингапур перестал быть английской колонией. Большинство его жителей- китайцы. Гончаров был когда-то в гостях у богатого китайского купца Вампоа и поразился роскоши его загородного дворца. Сегодня китайский квартал - один из самых богатых в городе.
Сам город, впрочем, приобрел весьма европейский облик, а крупнейшие мировые монополии открыли в нем свои заводы: рабочая сила здесь дешевле, чем во многих странах.
Сегодняшний Сингапур в числе самых больших портов мира. На его рейде можно увидеть и советские корабли.
Ну, а пираты, о которых упоминал Гончаров, конечно, давно вывелись? Представьте, они-то как раз дожили до века радаров! И даже умело используют их.
Пиратство в южных водах не идет на убыль. Недавно Организация Объединенных Наций признала, что пираты стали серьезной угрозой для судоходства.
Одно время существовала знаменитая «пиратская империя» во главе с некоронованной императрицей, некоей мадам Вонг. Ее люди нападали даже на пассажирские лайнеры.
Пираты занимаются не только разбоем. Их привлекает более выгодное и менее опасное дело: контрабандный провоз наркотиков. Центр этого промысла постепенно переместился из Сингапура в Гонконг.
Найдем посвященные ему страницы «Фрегата «Паллада». Гончаров упоминает, что «рыжие варвары» - англичане - превратили уголок китайской земли в свою колонию, причем заставили самих китайцев строить крепость на островке Гонконг. «Обладание Гонконгом, пушки, свой рейд - все это у порога Китая обеспечивает англичанам торговлю с Китаем навсегда, и этот островок будет, кажется, вечным бельмом на глазу китайского правительства».
Слава Британской колониальной империи закатилась. Бывшие ее колонии завоевали независимость. Но по давнему договору с Китаем Гонконг был арендован Великобританией на 99 лет. Срок аренды истекает лишь в 1997 году. Над Гонконгом, или, как его чаще называют китайцы, Сянганом, каждое утро поднимают британский флаг. Здесь резиденция английского губернатора. Плавно катят двухэтажные автобусы - совсем как в Лондоне. Можно увидеть в толпе английского солдата или моряка в военной форме.
Британский флаг поднимается по соседству с небоскребом, фасад которого испещрен иероглифами. Там помещается Китайский банк, один из многих в Гонконге. Китай ведет здесь выгодную торговлю, зарабаты* вая валюту. Свыше трехсот предприятий принадлежат КНР.
А что же англичане? Совсем вытеснены? Нет, лишь потеснены китайскими, американскими, японскими дельцами.
Гончаров с другими офицерами «Паллады» ездил осматривать в гонконгской гавани «образчик неутомимой энергии и неутолимой жадности и предприимчивости англичан» - торговое заведение и верфь, принадлежащие неким Джардайну и Мэтисону. Он услышал мнение капи-< тана датского судна, что предприятие этих господ не окупится.
Ошибся датчанин! Господа вполне преуспели, получив в свое время монополию на торговлю опиумом. Сегодня фирма «Джардайн и Мэтисон» одна из самых процветающих в Гонконге. Портрет ее основателя Уильяма Джардайна, прозванного «старой крысой с железной головой», украшает зал правления корпорации, которой принадлежит множество торговых предприятий, домов, судов, а также три издающиеся на английском языке гонконгские газеты. Мир меняется непрерывно. Но старое подчас оказывается очень живучим, оно приспосабливается, меняя форму.
Опубликовано:
29.06.2018 г.
|
