Часть первая
Глава VI.
НИЩИЙ И ЕГО ПРОВОЖАТАЯ
Стр. 60
На другой день вся Одесса была взволнована описанным нами ужасным происшествием. Громадная толпа любопытных осаждала дом негоцианта Даво, желая удостовериться, насколько справедлив слух, что магазин разграблен, владелец его убит, а единственная дочь Даво неизвестно куда исчезла. Толпа с каждой минутой заметно росла, загромождая всю улицу и ломясь к дверям магазина, который охранялся теперь блюстителями порядка, выбивающимися из сил, чтобы сдержать массу любопытных. Давка, крик, а иногда и ругань оглашали воздух, но любопытство не удовлетворялось, и долго бы эта толпа ожидала здесь разъяснения происшествия, если бы из отворившейся двери магазина не вышел господин в военной форме, что обличало в нем высшую полицейскую власть, и не объявил народу о подробностях кровавой драмы.
Рассказав о происшествии, высший блюститель порядка стал успокаивать народ и обнадеживал скорым открытием преступления, прибавив, что со стороны его, блюстителя порядка, будут приняты все меры к розыску виновных и что он не может не рассчитывать на помощь и полное содействие всех граждан в таком важном деле, как убийство негоцианта Даво.
Толпа успокоилась, но тем не менее скопление народа не уменьшалось, и со всех сторон сыпались вопросы: каким образом был убит Даво? Кто убил его? Не виноваты ли приказчики или прислуга? Арестованы ли они? И что за странная цель была похитить дочь негоцианта?
В таком роде слышались вопросы. Удивлению и восклицаниям не было конца, но мало-помалу толпа, удовлетворив по возможности свое любопытство, стала редеть, и к двенадцати часам дня у дома Даво оставались только полицейские городовые да несколько человек из прохожих, пристально глядевших на дверь магазина, как будто на той двери прибито было подробное описание кровавого происшествия. Но те прохожие сменялись вскоре другими, не оставались долго, а шли далее, безмолвно качая головами и удивляясь чудовищному событию.
Неизменным присутствующим лицом у дома Даво оставался в течение целого дня на противоположной стороне улицы, на тротуаре, только нищий с пятилетней девочкой. Пользуясь скоплением народа и особенным оживлением улицы, он усиленно выпрашивал у прохожих милостыню для себя и для сопровождавшего его ребенка.
Убеленный большими прядями седых волос, спускавшимися из-под измятой поярковой круглой шляпы, с нависшими на мутные глаза клочьями седых бровей, с худым, но выразительным лицом, окаймленным седой бородой, высокий ростом, худощавый, в сильно поношенном сюртуке, шестидесятилетний нищий занимался в Одессе прошением милостыни, появляясь то на одной, то на другой из городских улиц, а иногда пропадая из Одессы по целым неделям. Каждый обыватель знал его под именем дедушки Джака, и никто почти не отказывал ему в посильной помощи как ради него, так и ради сопутствующего ребенка, обладавшего поразительно красивым личиком, до того резвого и не по летам развитого, что городские обыватели не могли не остановиться перед ним и не заговорить, а затем снабжали его кто лакомствами, кто деньгами; некоторые же дарили разное платье, тут же в магазинах покупаемое.
Благодаря таким щедротам ребенок был всегда хорошо одет, и уличная жизнь с выпрашиванием милостыни, как видно, не была ему в тягость.
Никто из обывателей не знал, кто этот старик Джак, какой он национальности, вероисповедания и какие отношения связывают малютку Софью с Джаком. Красота и занимательность ребенка, правда, не раз заставляли прохожих предлагать вопросы о происхождении, но старик, неразговорчивый и угрюмый, сжатыми, двусмысленными ответами не удовлетворял спрашивающих, а малютка Софья всегда отзывалась о Джаке, как о добром и любимом ею дедушке.
Отличительною чертою нищего, кроме сказанного нами, была мертвенная неподвижность всего существа его. Остановившись на каком-нибудь тротуаре, он по целым часам стоял не двигаясь и не шевеля ни руками, ни туловищем. Лицо его представляло ту же неподвижность, только по временам из мутных его глаз сверкал особенный блеск, который, впрочем, был моментальным и тотчас же сменялся давно ничего не выражающим взглядом. Самому строгому наблюдателю трудно было прочесть в глазах и лице Джака историю его прошлой жизни.
В данную минуту он стоял на тротуаре против магазина Даво уже несколько часов и, странное дело, не был в обычной своей неподвижности, а, протянув руку, выпрашивал у каждого проходящего милостыню. Наступающие сумерки не напоминали ему о времени ухода домой, да и где была квартира Джака, никто о том не знал.
Между тем внутренность дома Даво представляла такую ужасную картину, подробности которой раздирали душу и напоминали о свирепости разрушителей: полированные стойки и орехового дерева шкафы в магазине в буквальном смысле слова были исковерканы, стекла в них выбиты, замки выломаны, по полу разбросаны пустые футляры и коробки от золотых и бриллиантовых вещей; наружная дверь магазина, ведущая на улицу, уцелела, а внутренний замок в дверях, выходящих во двор, отворен был посредством подобранного ключа. Опустошение в магазине было полное, злодеи не оставили ни одной ценной вещи, ни одной даже безделушки, а также ни малейшего признака, который бы давал возможность напасть на след преступления.
В кабинете Даво железный сундук показывал, что разламывали его руки, хорошо знакомые с конструкциями железных купеческих касс. Тут явилась слабая нить, возможность сказать что-либо более или менее определенное о лицах, взламывавших кассу. Но следя далее за характером кражи, следователи останавливались на похищении дочери негоцианта и на этом-то обстоятельстве окончательно сбивались с толку, теряясь в разных предположениях и выводах. Останавливались наконец на том, что кровавая драма произведена не с исключительной целью грабежа, а что крылась другая цель, какое-то иное стремление, которое руководило злоумышленниками на всем пути своего опустошения.
Действительно, если бы у злодеев было бы одно желание – разграбить богатство Даво, то с какой стати здесь примешивалось бы похищение дочери негоцианта? Если бы почему-нибудь опасались дочери, то, разумеется, не остановились бы перед убийством и её, как не задумались убить отца.
Да, было над чем задуматься следователю Карцеву и сопутствовавшим ему лицам, которые явились сюда для начала следствия. Преступление, совершенное с такой наглостью и сопровождаемое изуверством, возмущало всех городских обывателей, а следователя в особенности, но он не унывал и не терялся, так как на его долю всегда выпадали дела в этом роде.
В настоящую минуту он стоял у измятой постели, на которой, вытянувшись, лежал окровавленный, вчера еще такой счастливый семьянин – злополучный негоциант Даво.
- Ну, доктор, - обратился Карцев к близстоящему врачу, - принимайтесь за наружный осмотр трупа, а я, меду тем, займусь описанием домашнего переворота.
- Да, задача нелегкая, - прошептал следователь, - а открыть преступление нужно во что бы то ни стало. Ну, что скажете, господин Клепо? – продолжал он, обращаясь к стоявшей тут же личности.
Высокая фигура Клепо, вся физиономия которого, при коротких волосах, покрыта была веснушками в виде карточного крапа, а на физиономии виднелись стекловидные глаза с подкатившимися зрачками, при вопросе Карцева съёжилась, самодовольная улыбка озарила его краповое лицо бледно-желтым цветом, а зрачки глаз совершенно исчезли под веками.
Следователь не сводил взгляда с глаз Клепо, представлявших в данную минуту одни только белки.
- Что же, Клепо?
- Дело нелегкое, - прошептал он, проводя ладонью по гладко выстриженной голове, на которой красный отлив его рыжих волос скорее напоминал поспевшую гречиху, чем украшение, присущее каждой человеческой голове.
- Разумеется, дело нелегкое, при отсутствии всяких следов, - сказал Карцев, - а все-таки надобно открыть грабителей.
- Еще бы, - прошептал Клепо, - я отдаю себя в полное ваше распоряжение, располагайте мною как хотите.
- А вы что думаете, Миллер, по настоящему делу? – спросил вновь следователь.
Речь эта была обращена к личности, не представлявшей ничего особенного: он был высок, с аляповатым лицом и чересчур толстыми губами. Несмотря на наружную апатичность, он вел чрезвычайно деятельную жизнь, занимаясь по целым дням писанием разных просьб нуждающимся и в народе слыл под именем площадного писца.
Клепо и Миллер не раз оказывали помощь полиции в раскрытии преступлений, а потому следователь и на этот раз пригласил их для той же надобности.
- Жаль, что нет ни малейшего следа, - отвечал Миллер, - но дело, по моему твердому убеждению, не миновало жидовских рук.
- На чем же вы основываете своё предположение? – спросил Карцев.
- Да недаром сегодня утром уехал в Каховку еврей Айзик.
- Айзик ведь перекупщик? Ну, я не разделяю вашего предположения, - возразил следователь, - не разделяю потому, что воры не могли успеть передать краденых вещей.
- Нет, господин следователь, - поддержал его Клепо, - Миллер говорит нелепицу, решить вопрос о виновниках вчерашнего преступления еще нельзя, дайте некоторое время подумать, сообразить, и я уверен, что через несколько дней мы дадим вам кое-какие сведения.
- Но бездействовать при настоящем случае, - сказал Карцев, - нельзя и минуты, а потому теперь же следует приступить к розыску. Вы, господин Клепо, будете руководиться собственными соображениями и при малейшем следе дадите немедленно мне знать, а вы, господин Миллер, потрудитесь участить свои визиты в дешевку, где, вероятно, почерпнете немаловажные сведения по делу Даво. Можете, господа, идти, золотое время терять нельзя, начните розыск немедленно.
Сделав это поручение, следователь приступил к подробному осмотру квартиры Даво и описанию о мелочей всего беспорядка, произведенного кражей и убийством. Наступившие сумерки застали его в усиленных трудах, а он и не думал об отдыхе. Наконец, в девять часов вечера, Карцев закончил всё, что требовалось официальной стороной дела, и, отдав под секретный надзор прислугу Даво, приказчиков магазинов, а также решив произвести вскрытие трупа на другой день, направился домой.
Одновременно с уходом из дома Даво официальных лиц тронулся со своего места и старик Джак с малюткой.
- Пора, - проговорил нищий, трогая ребенка за плечо.
- Да, дедушка, пора, я утомилась, хочу спать, да и холодно, - отозвалась Софья.
- Пойдем, - пробормотал Джак, и с этим словом они побрели по направлению к Новобазарной площади.
Прошедши Дерибасовскую и Садовую улицы, они наконец остановились у большого каменного дома, невдалеке от Нового базара, на Княжеской улице, и вошли в дверь подвального этажа. Малютка зажгла маленький фонарь и повела старика по длинному коридору к следующей двери, в которую после троекратно сделанного стука старик и Софья были впущены какой-то женщиной средних лет. Комната, в которую они вошли, освещаемая ночником, была очень маленькая, едва вмещала в себя две кровати, к одной из которых подошла Софья.
- Я сегодня, тетушка Ирина, устала более чем когда-либо и сию минуту лягу спать, а для тебя в моем мешочке найдется много чего покушать.
- Ложись, моя милая, - отвечала Ирина, - усни, ты знаешь, дитя мое, как я люблю тебя и как всегда беспокоюсь о твоем здоровье.
Ирина раздела ребенка, и не прошло и пяти минут, как ребенок уже спал безмятежным сном.
Джак между тем прошел в соседнюю комнату, такую же маленькую как и первая, а также освещаемую ночником, запер за собой дверь и сел на кровать, составлявшую единственную мебель в комнате. В одной из стен этой конуры был вделан деревянный одностворчатый шкаф, где висело какое-то тряпье, отдаленно напоминавшее зимнее платье.
Посидев несколько минут молча на кровати, Джак вдруг встрепенулся, словно очнулся от летаргического сна, как будто стараясь отделаться от какой-то гнетущей мысли, подошел к шкафу и стукнул три раза в его заднюю стенку.
Не прошло и минуты, как три таких же удара отвечали из-за смежной стены, и затем в отворившуюся внутри заднюю стенку шкафа вползла, путаясь в висевшем платье, какая-то фигура: низенькая, сутуловатая, с едва заметными, постоянно перебегающими от предмета к предмету глазами, с загнутым тонким носом в виде птичьего клюва, с подвижным лицом, судорожно подергивающимся, и с такой улыбкой на губах, которая открывала ему рот до необычайной величины и, выказывая ряд больших желтых зубов, скорее напоминала хищное животное, чем человека. Греческая цветная куртка, широкие панталоны и синяя ермолка составляла костюм этой фигуры, из-за широкого пояса которого торчала едва заметно черная рукоятка ножа.
- Все ли благополучно, Еввор? – спросил Джак на греческом языке вошедшего, который, пригнув свою спину и вытянув шею, как будто к чему-то прислушивался.
- Ничего нет нового, все идет хорошо, - отозвался Еввор, - не переменяя своего прислушивающегося положения.
- Какого дьявола ты вытянул шею, кто может подслушать нас? Оставь эту птичью привычку и употребляй ее там, где нужно, а не здесь, - сказал Джак. – Ну, рассказывай.
- Что рассказывать, весь город на ногах, все власти поднялись, а сыщики-то, сыщики! Так и рыщут по дешевкам и трактирам.
- А что толкуют Клепо и Миллер?
- Говорят, что ни черта не найдут, - отвечал Еввор, - и что дело Даво канет в вечность.
- Разумеется, не найдут, - прошептал нищий. – Не так дело ведено, чтобы могли открыть его. Разъясни, пожалуйста, как упустил ты девочку?
- Какую девочку, дочь Даво? Ничего и сам не понимаю, кому она нужна была и кто ее отбил – не знаю.
- Что-то странно! Не Клепо ли мудрит в этом еле, а?
- Может быть, но трудно заподозрить его, да и зачем бы ему дочь Даво?
- А как вели себя Клепо и Миллер у следователя, не знаешь?
- Вероятно, затемняли дело по обыкновению, - отвечал Еввор, - роль сыщиков они играют очень хорошо; не первый раз им под фальшивым покровом закрывать преступления и направлять полицию на ложный след.
- Ребята ловкие, виселицы им не миновать, как не минует ее и господин их – Зикандор, да и нам не сдобровать если мы не бросим своего ремесла. А пора бы, как думаешь, Еввор?
- Бросить ремесло наше, разумеется, пора, я ведь для тебя только стараюсь до времени.
- Ну, однако же идем, дружище, пока доплетемся, все будут в сборе.
- Да, нужно поторопиться, - сказал Еввор, - что-то скажем мы там, как дадим отчет!
- Что будет, то будет, - заключил Джак, опасаться нечего, волков бояться – в лес не ходить. Пойдем.
И вслед за этим ночник был потушен. Пружина в углу комнаты в виде пуговицы, совершенно не заметная для постороннего глаза, придавленная рукой Джака, моментально опустила одну плиту в каменном полу и открыла довольно широкое отверстие, в которое Джак и Еввор спустились по каменной лестнице. Несколько секунд спустя плита поднялась и, плотно закрыв отверстие, не оставила следов передвижения. В комнате нищего Джака воцарилась тишина.
Часть первая
ГЛАВА 7.
КАТАКОМБЫ
Обновлено:
26.06.2018 г.
Окончено:
28.09.2018 г.
|
