|
Сергей Третьяков
КАК ВЫЗДОРАВЛИВАЮТ
Журнал «Прожектор» № 11, 1926 г.
с. 23-24.
Из очерков «Люди в починке»
Фото В. Савельева
Двухсветная зала поблескивает мрамором стен и полнится звяком ложек и тарелок. К одному концу залы сгружены мужчины, к другому- женщины. Сосед очень ловко, углом рта бросая мне слова, а углом глаза выслеживая высящуюся над залом дежурную ордипаторшу, в медицинском халате, румяную как советский флаг, и свирепую как гвоздь по стеклу, сообщает: "Вон те, что вдоль стен сидят - бациллярные больные, со второго этажа, у них "кохи" в поле зрения, а, кроме того, сейчас, подадут второе, так вы торопитесь ухватить котлету, а не то останетесь при жареной телятине". Я начинаю комментировать речь соседа-и слышу над плечом свирепый возглас: "Неграмотный что ли? Не видите, что на стене написано-не разговаривать".
Соседи ухмыляются в тарелки - попался.
Верно - на стене запрет разговаривать и кашлять. Но я еще не в силах принять этого всерьез. После обеда у меня идет тяжбч с ординаторшей - почему нельзя говорить, если застольный разговор способствует хорошему настроению? Не абсурдно ли запрещать чахоточным кашлять? Но уже через полчаса я знаю, что из 100 чашечек с питательным желативом, поставленных на болтающий обеденный стол - 98 оказалось с бациллами, а на молчаливом столе бациллы нашлись только в двух. И еще узнал, что кашель, этот традиционный общеизвестный чахоточный кашель, в действительности редок. Отхаркиваются часто. То и дело по углам и на площадках лестниц позванивают на цепочке алюмниевые крышки высоко на треножнике стоящих плевательниц, но кашель - это больше ночью, когда разогревается тело, или под утро в один из просыпов, да и то больше на втором этаже, где больные серьезнее, где "кохи" (туберкулезные палочки) видны под микроскопом в освещенном диске - (вот оно - "поле зрения"). К этому микроскопу мы любили бегать - он стоял в комнате, полной пробирок и плоских стеклянных блюдец, полных зеленоватой харкотиной. Здесь у больных брали кровь, пребольно прощелкивая конец пальца тоненьким долотцем на пружинке. Натекавшую каплю растирали на стеклянной пластинке желтоватым слоем: чтоб кровяные шарики лежали не стопками, как пятаки в меняльной лавке, а в один слой. Из этой же капли отсасывали кровь в трубочку вроде градусника, вверху раздутую пузырем. Оправленная в стекло красная палочка крови ставилась в зажим, и через час смотрели, сколько миллиметров осело загустившихся кровяных шариков, т.е. перегружены они продуктами отбросов и ядами болезни или нет, легко распадается кровь или нет. Это называется - реакция на осаждение. И если осаждение было 1-2-3 миллиметра, больные радовались н хвастались своею кровью, а если осаждение доходило до 40-50 миллиметров, ходили грустные, и только ко дню отъезда, когда обычно делали вторую реакцию, сообщали: "А у меня осаждение с 45 на 18 свалилось". Это значило, что их кровь из рыхлой н беспомощной становилась цепкой и разгруженной от ядов.
В этой же комнате делали реакцию Пирке - накалывали руку в 4 мостах туберкулезным ядом разной силы. На наколы организм отвечал молчанием (редко), чаще - краснотой, нагноением и даже температурой. По этому судили, есть ли в организме туберкулез и как бурно ему сопротивляется организм.
Много привычного перевертывал санаторий в сознании больных.
Вот коренастый загорелый крепыш - автобус перевернет - пояс на брюхе лопается. Зачем он сюда приехал? По ошибке? Heт. У него неважно - кровохарканье.
Вот десятки их, прошедших за два с половиной месяца перед глазами: тут и вялые, склонные к жиру, медленные, флегматичные, рассыпчатые и как будто хуже переносящие туберкулез, чем раздражительные, бледные, остроскулые, носатые, худые, сутулые.
В первый же вечер меня поразила столовая. Все в ней сидели румяные, с глазами бриллиантовыми, с повышенной речью. Это их разукрашивала температура, это их дневную вялость расталкивал быстрый вечерний пульс. Они много смеялись, любили танцевать (пока не видит врач), перекликались в эти вечерние часы. А утром шли к завтраку с желтыми, тряпкой обвисшими складками щек, на которых даже мороз, вместо румянца, ставил что-то вроде багровых штемпелей. Но и утром бывали румяные банной краснотой. Это те, у кого и утром были неприятные 37 градусов и выше.
Туберкулез тоже знает ножницы, как и экономика. Болезнь размахивает температурой на полтора-два градуса за сутки: холодильник утром и баня вечером. Сблизить этот размах, чтоб он был не больше градуса и не лез бы выше 37, это значит - скомпенсировать туберкулез, т.е. обезвредить его, заштукатурить легочные гнойники известью и загнать "кохи" в глухие бескровные складки рубцов, где эти палочки будут лежать годами и десятилетиями. Если в организме все будет в порядке, они так и не подадут знака; но если организм надломится - "кохи" снова вылезут, и снова ударят поты, и температура, и слабость, и похудание, и весь прочий букет туберкулезных прелестей.
- Есть лекарства от туберкулеза?
Врач хитро глядит и отвечает больному, только что прослушавшему его лекцию:
- В аптеках, в порошках, в каплях - нет. А у нас есть.
- Где? - восклицает большой. Он новвчок. Он не ожидает ответа:
- Солнце. Воздух. Вода. Режим.
Это ему не нравится. Может быть, он еще сильно связан с деревней, деревня вся в знахарстве, кореньях, водах, порошках, - вся в средневековой лекарственной медицине. А, кроме того, больной требует от медицины немедленного действия: вот болит голова - принял порошок - прошла голова.
Это да, это - лекарство.
Солнце? Воздух? Вода? А особенно режим, да еще с запретом курить. Что-то не верится.
И уезжая бронзовыми и крепкими, все в мы мышцах, смехе и блеске глаз, редко они искрение верят, что выздоровели от солнца, воздуха и воды. Скорее готовы приписать валерианке, банкам, прижиганиям, гальванизации. Ведь во всем этом есть элемент медицинской магии. Вот почему "аверьяновку" (валерианку) глотают молитвенно, касторку уважают, но "мертвый час" лежания на солнце считают докторской блажью, а на запрет курева просто плюют. Без различия внешне-культурного уровня - от неграмотного крестьянина до интеллигента с высшим образованием.
С форточками мирятся не легко.
Моя первая ночь в санатории: подушка прямо под открытой форткой, на улице 20 градусов мороза. Средь ночи просыпаюсь. На голове - каток: пот обмерзает на лысине. Утром штурмом на врача:
- Помилуйте! Я под самой форткой!
- Вот это и хорошо.
- У меня насморк, я могу еще сильнее простудиться.
- Насморк пройдет от свежего воздуха. А простудитесь вы вряд ли.
- Но я лежу на сквозняке. Меня продувает.
- Вот это и хорошо. Не надо бояться сквозняков.
И там, где дома больной н ломотничающий, законопачиваешь щелки, здесь приказ - обтираться утром и вечером при открытой фортке, в палате, с температурой в 7-8 градусов.
Ничего. Только крепче обтираться. До кирпича. Зато, вернувшись домой, будет тошнить и от жары и от закупоревной духоты.
В обтирание тоже не верят. Изобретают любые предлоги, чтоб увильнуть. Приходится в палате создавать общественную диктатуру издевательства над неженкой: не будешь обтираться - захлещем мокрыми полотенцами.
И, сославшись на высокую темаературу и на болящее горло и ломоту в пояснице - все же лезет неженка под кран, обиженно скрипя! "Подумаешь! Чему поможет это обтирание! Ерунда!" Но скрип его кроют три здоровенные глотки жестоким большинством.
"Скрипучка" нестерпим, если он переходит из санатория в санаторий, - тогда он вырабатывается в профессионального бузотера, занимающегося сравнением разных санаториев под тем углом зрения, под которым арестант сравнивает тюрьмы, в которых ему удалось побывать.
"Скрипучка" хает каждый обед, но к концу лечения уносит под кожей полпуда с лишним жиру; он отлынивает от фазкультуры и хнычет от ломоты, но он не лишит себя удовольствия покурить.
Полюсом ему является больной, который лечится со вкусом, который точно прислушивается с удовольствием к своему, наливающемуся соками организму. Ему нравится ставить свои нервы под электрический душ "Франклина". Он гогочет под струей брансбоя, когда она вминается в мышцы спины и ног и трепещет каплями на лице и груди, каждую субботу ему говорит шкала весов, сколько кило обедов осело в нем новыми тканями, он вылеживает "мертвые часы", чувствуя, как солнце натягивает на его лицо бронзовый чехол загара, и легкие прополаскиваются свежей кровью. Неделя за неделей все больше фунтов выжимает его рука, стискивающая, точно здороваясь, пружину динимометра. Он как завоевание бережет каждый лишний кубический сантиметр, на который увеличилась емкость ого легких. И как он ест, накручивая челюстями силу и зарядку в свое нутро; и как он рассекает воздух руками на физкультуре; и как он радуется каждому сигналу здоровья, идущему от сердца, от легких, от кишек, от мозга, от мышц - все это говорит о том, что, кроме воздуха, солнца, воды и режима, кроме всех порошков и лекарств, этот больной имеет самое ценное лекарство, которого нет в аптеках и в арсеналах санаториев - и это лекарство - воля к здоровью.
|
